То, о чем будет поведано в этом рассказе, произошло в один из первых годов начала «перестройки». Тогда я путешествовал по горам Алтая и конечно, наряду с другими удивительными событиями, свидетелем, а нередко и участником которых мне довелось быть в тот год, история этого посещения произвела на автора этих строк незабываемое впечатление.

Был конец августа, я вернулся в Горно-Алтайск из экспедиции по поиску снежного человека, организованной деканом геофака местного университета (честно скажу, что ничего интересного мы так и не обнаружили, кроме пожалуй, двери на одной чабанской стоянке, поломанной и истерзанной якобы «алмысом», но это вполне мог сделать и медведь). Так вот, сидел я в гостях у одного знакомого инструктора по альпинизму, пил чай и смотрел телевизор вместе с хозяином. По ящику как раз показывали какую то передачу, где наряду с прочим промелькнул сюжет, снятый в таежной старообрядческой деревне. Больше всего меня поразили лица кержаков (так преимущественно в Сибири называют старообрядцев), показанных в этих сюжетах — удивительно спокойные, с чистыми ясными глазами: лица крепких бородатых мужиков, женщин в долгополых, несвойственных нашей обыденности одеяниях, благообразных стариков и притихших, любопытных детей. Одно я понял абсолютно точно — мне необходимо побывать в этом месте. Из скупых слов ведущего передачи стало известно, что деревня эта называется Заячьей заимкой и находится она где-то на границе Алтая и Горной Шории, как ни старался я впоследствии от местных знакомых узнать ее более точные координаты, так ничего толком и не узнал. Решил понадеяться на удачу: парень я в те времена был отчаянный, в одиночку проходил перевалы, которые, как в последствии оказывалось, в одиночку брать было совсем нельзя, можно было только группой, в связке, но, тем не менее они были пройдены. Таким образом, мои сборы много времени не заняли, и уже на следующий день рейсовый автобус до Турочака тряс вашего покорного слугу сквозь черневую тайгу Северного Алтая, через его округлые, но могучие сопки, по крутым серпантинам горных перевалов.

После Турочака, райцентра одноименного аймака, путь лежал в небольшой леспромхозовский поселок Каяшкан, расположенный как раз у подножия Бийской Гривы, хребта, разделяющего Алтай и Горную Шорию и даже здесь, в непосредственной близости от искомого места, не нашлось никого, кто мог хотя бы приблизительно указать дорогу. Еще раз понадеявшись на удачу и внутреннее чутье, не раз выручавшее меня во многих ситуациях, я полез на Гриву.

К исходу следующего дня, миновав по пути давно заброшенный лагерь — остаток страшной гулаговской эпохи, я вышел к поселку Алтамаш. Здесь то мне впервые и довелось столкнуться и пообщаться со старообрядцами. Одно дело — увидеть людей по телевизору, совсем другое дело — сидеть с ними рядом и вести откровенные беседы об истинной вере, о спасении, о жизни, ведущей к этому спасению. Тогда то передо мной воочию и вырисовались понятия, безусловно, краеугольные для этих людей: ожидание скорого прихода Антихриста, ограничение, а в идеале — полный отказ от общения с остальным человеческим миром, почитание книг и икон дониконовского периода, то есть до Раскола. Здесь следует указать причины, вследствие которых мне удалось попасть в весьма замкнутый круг немногочисленных алтамашских кержаков: во-первых, этому во многом способствовал мой внешний вид — в те времена я был долгобород и одет в серую брезентовую хламиду, во вторых, на совершенно резонный вопрос: что мне от них надо?, был совершенно искренний ответ — я ищу правды. Как было сказано одним из великих: „Греки ищут мудрости, иудеи — закона, русские — Правды“, и кем бы там алтамашские кержаки ни являлись, они прежде всего оставались русскими людьми, поэтому я был понят и допущен. Но к моему большому удивлению, никто из них дороги до Заячьей заимки не знал и помочь мне в этом не мог. Выручил Володя, сосед хозяев, в доме которых я остановился, этот немногословный мужик, с иссиня-черной бородой и сверкающим казацким взором под кустистыми бровями, имеющий за плечами пятнадцать лет отсидки в лагерях за полярным кругом, кратко, но емко и доходчиво объяснил мне путь. На следующий день начался тушкин (так в Сибири называют период наиболее эффективного сбора кедрового ореха, когда после обильных дождей ударяет мороз и сразу после этого сильный ветер), все алтамашские мужики засобирались в тайгу, отправился в путь и я.

Не буду описывать всех подробностей этой дороги, в общем-то, ничего примечательного не произошло, но на исходе дня, фактически уже по-темному, я, как упорный искатель, достиг таки долгожданного пункта назначения.

После вполне понятных объяснений встретившимся первым обитателям Заимки, после знакомств с ними, я попал в дом Иеремии Федоровича Зайцева, благообразного, седобородого старика с орлиным носом, основателя этого поселения, в названии которого запечатлелась его фамилия. Хозяин первым делом поярче подкрутил большую керосиновую лампу. Его жена, Татьяна Лаврентьевна, расторопная крепкая женщина, по сути, еще совсем не старушка, и их самая младшая дочь Нина, девка уже на выданье, усадили прибывшего путника за стол и стали меня потчевать, сначала выставив на стол отдельную посуду, пользоваться которой мне было суждено до самого окончания срока пребывания здесь. Следует отметить, что в плане посуды у кержаков строго — каждый ест только из своей тарелки. Хозяйки накормили меня наваристыми щами (день был непостный) и толченой картошкой с молоком, после чего мы уселись с Иеремией Федоровичем на широкой лавке возле растопленной русской печи и завели разговор. Степенный старик поинтересовался и затем с интересом выслушал мою историю : откуда родом, чем занимаюсь, каким ветром сюда занесло. Все это я поведал ему не торопясь, с расстановкой, как здесь и принято общаться между собой. Затем он поведал о своем житье-бытье. И вот что мне стало известно:

Большинство кержаков в этих краях принадлежит к поморскому беспоповскому согласию. Вообще этих согласий много, приходилось слышать и читать о многих, но помнить о них всех затруднительно. Поселение это было основано Иеремией Федоровичем и его семьей лет десять назад, когда сам старик был еще крепок и легок на ногу. Постепенно еще несколько семей присоединилось к ним, а затем, уже вот в последние годы, слава об удивительной заимке разнеслась по ближним и дальним весям. И народ пошел. Но не всем суждено выдержать здешний уклад жизни. Просыпаются тут рано, во всех работах помощники — конь, собственные руки да смекалка. Многие даже хлеб сами выращивают: пашут, сеют, жнут и обмолачивают сами. Тут мне хочется, я думаю уважаемый читатель поймет, сделать небольшое отступление и привести здесь стихи одного моего хорошего друга, сибирского поэта Александра Ибрагимова, в свое время жившего среди кержаков и не понаслышке их знающего. Это стихотворение было им написано в деревне Мульта, где он прожил несколько лет.

„Мы крестьяне-християне“, —

Власий Нестрыч говорит.

И первач в его стакане

Синим пламенем горит.

Сами пашем, сами сеем,

Сами жнем и хлеб жуем.

С бородою и усами

На своей земле живем.

Таким образом, хозяйство здесь все справно держат: у многих пасеки имеются, иные с ружьишком промышляют, орешничают, прочие таежные дары добывают. Но это все, как говорится,— кесарево, а Богу Богово здесь по-особому отдают.

Как было уже сказано, сибирские кержаки не признают  ни священства, ни таинств. Кроме таинства крещения. По их учению, каждый человек может правильно креститься сам, для этого достаточно пойти на реку, одеть на себя свинцовый (со старинного образца отлитый) крест и трижды окунуться в воду, поочередно произнося: Во имя Отца! (Бултых!) И Сына! (Бултых!) И Святаго Духа! (Бултых!) Аминь! И ты вылезешь из воды крещеным в кержацкую веру. Молитвы утренние и вечерние староверы вычитывают так же — Молитвослов, Псалтирь и Евангелие почти такие же как и у всех других православных. Вместо церковной службы, по воскресеньям и праздникам, собираются в чьей-нибудь избе и старинным распевом поют псалмы. Лучшие чтецы называются начетчиками.

Далее следует сказать об иерархии, существующей в среде кержаков, а она, безусловно, существует и проявляется в таком явлении, как наставничество. Наставником может стать любой, не зависимо от возраста, лишь бы он, как здесь принято выражаться — был крепок в старой вере. Наставник блюдет жизнь своего подопечного и если человек обмирщается — купит что ни будь в магазине, прочитает мирскую книгу или газету, нарушит пост, то наставник накладывает епитимью — определенное количество поклонов на молитве. Естественно диапазон грехов, равно как и степень искупления определенного греха у разных наставников различаются. К примеру, на бытовом уровне, плотский грех у кержаков не распространен, но с точки зрения „старой веры“ не считается серьезным и называется „птичьим грехом“. Сталкивался я позже и с некоторыми другими курьезами, существующими в повседневной кержацкой жизни.

В общем, в тот вечер допоздна засиделись мы с Иеремией Федоровичем возле теплой печки, обмениваясь рассказами и впечатлениями каждый о своей жизни.

С утра я в полной мере включился в трудовой ритм семьи Зайцевых — с самим хозяином починили прясла — изгородь, огораживающую покос; сходили на пасеку, где нужно было затащить пустые улья в омшаник; а после обеда принялись копать картошку вместе с Татьяной Лаврентьевной и Ниной. Тут еще подошел помогать Федор, их старший сын, об этом человеке следует сказать особо. Жил он рядом, в небольшой избе на общей усадьбе Зайцевых, по хозяйству помогал, столовался у отца, а в остальном вел замкнутый образ жизни. И было отчего — Федор слыл среди особо набожных односельчан главным еретиком и грешником, а все из-за „бесовской выдумки“. У него перед избой стоял армейский движок (электричества то в округе и в помине не было), а в избе соответственно — телевизор. Я не знаю, какова была судьба Федора до жизни на заимке, в этом я исключительным любопытством не отличаюсь, но можно предположить, что сын Иеремии Федоровича, уже далеко немолодой человек, получил определенное техническое образование и имел поприще на работах, требующих немалой, вполне определенной квалификации. Вот такой случай имел место здесь быть, и пусть читатель сам определит, являлось ли это (в контексте данного рассказа естественно) казусом, закономерностью или случайным исключением. Для сравнения добавлю, что несколько позже, после того, как были закончены работы на текущий день и мы с Иеремией Федоровичем сидели на завалинке, беседуя на темы библейских сюжетов, я вдруг понял (мы как раз коснулись истории Ионы пророка), что старик не представляет себе, кто такой кит.

Тем не менее, на следующий день случилось воскресенье, и я был приглашен в дом Ивана Лукича, самого старого жителя заимки. В пустой, чистой горнице, на лавках вдоль стен, уже собрался народ, в основном люди в годах, но много было и детей, они гурьбой стояли в сторонке и с интересом приглядывались ко мне. Я отвлекся на старые, почти черные иконы в красном углу, как вдруг неожиданно сам Иван Лукич, совсем уже слепой старик, зачал петь, постепенно к нему присоединились и остальные. Это было своеобразное, никогда ранее мной не слышанное пение, я слабый знаток музыкальных азов, поэтому не смогу объективно дать ему оценку, но впечатление оно безусловно производило. Пение иногда прерывалось тоже необычным, монотонным чтением молитв. Читала Матрена Ивановна, дочь хозяина дома, считающаяся лучшей начетчицей не только в деревне, но и в округе. Когда время приблизилось к обеду, внезапно привычный ход времени этого дня был нарушен сообщением о смерти одной старушки, дом быстро опустел. Матрена Ивановна поспешила в дом усопшей, читать Псалтирь, кто-то отправился туда же помогать в разных прочих надобностях, а один мужчина пошел делать домовину — гроб из цельного бревна. Здесь я позволю себе сделать еще одно отступление и, применительно к моменту повествования, привести еще одно стихотворение Саши Ибрагимова:

К мужикам на лесопилку

бабушка пришла,

Принесла вина бутылку,

темного стекла

И сказала, как в повину:

„Зажилась давно,

Надо мне на домовину

тихое бревно“. 

В связи со всем случившимся, мне не оставалось ничего другого, как вернуться в дом Иеремии Федоровича. Темой наших бесед до вечера, что вполне естественно, являлась тема смерти, к которой кержаки, как и по сути все крепкие в вере люди, относятся спокойно и трезво — лишь бы поменьше обмирщаться, а там Господь выведет. Зашел еще тут в гости зять Зайцевых, Леонтий, муж самой старшей их дочери, он о чем-то поговорил с Татьяной Лаврентьевной и затем подсел к нам, послушать нашу беседу. Мы как раз коснулись вопроса строгого соблюдения религиозных правил и канонов, на что крепкий мужик Леонтий, добродушно улыбаясь и щуря умные глаза, рассказал такую притчу: „Некогда один соловецкий игумен плыл по морю с братией в дальний скит. Как вдруг видят они: с одного острова в небо столб света поднимается. Подплыли к острову, что же видят — сидят на берегу трое мужиков- поморов, молятся, и столб света от них вверх поднимается. А молитва у них такая — Господи, трое нас, да помилуй нас! Подивились игумен с братией на такое дело, но игумен все же говорит им, мол неправильно молитесь, и давай научать их правильным молитвам. Отплыли монахи от острова, глядь, а столба-то светового и след простыл“.

На следующий день, утром, пришел мне срок покидать Заячью заимку, так я решил сам, хотя мне многие предлагали остаться и спасаться с ними вместе и даже реальные перспективы сулили. Но обманывать себя и других смысла нет — не готов я был к такой жизни. Поэтому, едва рассвело, ваш покорный слуга собрал свой нехитрый походный скарб и, попрощавшись с гостеприимной семьей, отправился по указанной дороге вверх, на Сорочью гривку, Иеремия Федорович проводил меня до прясел. Там мы сердечно распрощались, и он пожелал мне счастливого пути, после чего мои крепкие молодые ноги зашагали к новым приключениям и встречам. Уже на самой гривке я обернулся и долго смотрел на замершую фигуру белобородого старика, избы, тающие в утренней дымке, и бескрайние волны таежных сопок, перезвоны ботал деревенского стада добавляли в общую картину восприятия ощущение какой то нереальности. Уж не приснилось ли мне это все? Старик еще раз махнул мне рукой. Вскоре заповедная заимка скрылась за поворотом тропы.

А поздним вечером этого же дня я уже находился на людном и шумном вокзале Новокузнецка (В дороге мне удивительно повезло — километрах в десяти от заимки попался лесовоз, который подвез меня до станции, прямо к вечернему таштагольскому поезду. Не иначе как их молитвами). Дымили и свистели цеха металлургических комбинатов, по освещенным улицам двигались потоки машин. И верилось, и не верилось, что совсем недавно я был в краю вековечных лесов и неторопливых упрямых людей, живущих в своём мире и неведающих, что это за чудо-юдо рыба кит. Сказка, да и только.

Андрей Шкипер

Рисунок автора

www.Sobranie.org