В начале декабря 1730 г. 19-летний крестьянский сын Михайло Ломоносов покинул родное село и отправился в Москву, чтобы попытаться поступить на учебу в Славяно-греко-латинскую академию. Юноша ушел один в неизвестность, без родительского разрешения и благословения, практически без денег, взяв в долг у своего соседа Фомы Шубина 3 рубля на дорогу. При этом, однако, он, через посредство Ивана Бакаева, заплатил за себя подушную подать и получил разрешение на отъезд "к Москве и к морю до сентября месяца предбудущего 731 года" (1). Конечно, Михайло знал, что подобный документ, фиксирующий его крестьянское происхождение, не только не поможет, но и явится непреодолимой преградой при его поступлении на учебу в Академию. И тем не менее он, по-видимому, не сомневался в успехе.

Чем был вызван этот шаг, столь необычный для крестьянского юноши, связанного тысячами нитей средневекового сознания и общественного уклада со своей родиной, родом, привычным кругооборотом сельской жизни? Вспомним, как трудно и болезненно прививалась в крестьянских мирах рекрутчина, вызвавшая к жизни даже особый обряд прощания родни с рекрутом; с каким сопротивлением встречали во всех кругах русского общества новую практику посылки "недорослей" на учебу в губернские города и за границу. В любом случае добровольный уход крестьянского юноши в далекую столицу "за знаниями" в петровскую и послепетровскую эпоху представлялся поступком необычным, объяснение которому следовало искать в тех особых условиях, в которых оказался молодой Ломоносов у себя на родине. Это хорошо понимали уже его современники, распрашивавшие его о причинах ухода на учебу с родного Севера. И слышали в ответ наивные объяснения Ломоносова, ссылавшегося на личные и семейные трудности (недовольство отца его пристрастием к чтению, попытку его женить и т. д.). Истинную причину своего необычного "романтического" поступка ученый, судя по всему, тщательно скрывал.

Первый биограф М.В. Ломоносова М.И. Веревкин отметил весьма важный момент в его биографии: "На тринадцатом году младый его разум уловлен был раскольниками так называемого толка беспоповщины; держался оного два года, но скоро понял, что заблуждает" (2). Исследователи жизни и творчества М.В. Ломоносова подтверждают достоверность этого сообщения. А.А. Морозов, ссылаясь на важный факт отсутствия Михаилы на исповеди в 1728 г. "по нерадению", делает вывод, что сближение его с раскольниками произошло не в тринадцатилетнем возрасте, а к 15—17 годам (3). Никто из исследователей, однако, не подвергает сомнению сообщение М.И. Веревкина о том, что юноша Ломоносов понял свои заблуждения и отошел от раскола уже через два года. Если принять версию А.А. Морозова о соотнесении "раскольничьего" периода в жизни М.В. Ломоносова с отсутствием его на исповеди в 1728 г., то следует, видимо, согласиться с тем, что вскоре после этого юноша прекратил свои связи со старообрядцами, так как в 1729 и 1730 гг. его отсутствие на исповедях в церковных документах не отмечалось. Однако такое решение вопроса не представляется нам правомерным. Уклонившись однажды от присутствия на исповеди, юноша Ломоносов, должно быть, осознал всю опрометчивость подобного шага, могущего навлечь серьезные репрессии властей на него самого и на всю его семью и закрыть для него легальные пути к продолжению учебы. К тому же практика тайной приверженности к расколу среди крестьян Поморского севера была в эти годы широко распространена. Посещая для видимости православные церкви и являясь на исповедь, крестьяне затем келейно отмаливали свой "грех", прибегая к особому обряду очищения от ереси. Таким путем они избегали не только преследований, но и уплаты двойного раскольничьего оклада. "Религиозная двойственность, — отмечает один из исследователей творчества М.В. Ломоносова, — была особенной чертой жителей Холмогор" (4). Семья Ломоносова не являлась в этом случае исключением. Исследователи единодушно отмечают, что отец Ломоносова — Василий Дорофеевич, зажиточный помор — был тесно связан с православной церковью, был женат на дочери дьяка — матери Михаилы, выполнял хозяйственные поручения архимандрита Варсонофия и, в силу тесных связей с церковным окружением, имел возможность отдать своего сына в школу при холмогорском архиепископском доме. Вместе с тем, некоторые исследователи отмечают, что Михаиле был сыном "если не раскольника, то зажиточного крестьянина, очень близкого к расколу" (5). При этом следует иметь в виду, что и местное северное духовенство внушало светским властям большие подозрения своими тесными связями с расколом. Вспомним, что известный сподвижник Петра I архиепископ Афанасий Холмогорский (1641 — 1702) в юности был старообрядцем, что не помешало ему позднее стать его обличителем и гонителем. Известно громкое дело 1722 г. вокруг имени уже упоминавшегося нами соловецкого архимандрита Варсонофия, обвинявшегося в распространении раскола путем передачи его приверженцам книг из Соловецкой библиотеки (6). Часть последних, как, например, Сборник сочинений Максима Грека особого состава, еще в конце XIX в. бытовала в старообрядческой среде (7). Учась в холмогорской Словесной школе, где преподавалась начальная грамота, церковнославянская грамматика, церковный устав, чтение и пение, юный Михаиле пристрастился к церковному чтению и пению на клиросе, далеко обогнав своих сверстников. Здесь он и был замечен старообрядцами, пожелавшими привлечь способного юношу в свою среду. "Очень возможно, — пишет Н.Р. Политур, — что мальчик, прельщенный вниманием видных раскольников и упоённый собственными успехами чтеца, вступил в более близкие сношения с главарями сект, побуждаемый природной, но еще спавшей любознательностью" (8). Этого же мнения придерживается новейший исследователь Д.С. Бабкин, отмечавший, что людьми, совратившими в раскол юного Ломоносова, "могли быть главари Выговской старообрядческой общины" (9). Хорошо известно, что Русский Север в рассматриваемое время был главным рассадником старообрядческой идеологии в стране. В ряде соседних с Двинским уездов старообрядческое население, находившееся на "легальном" положении, значительно преобладало над приверженцами ортодоксального православия. С конца XVII в. на реке Выг в Повенецком уезде существовала монашеская старообрядческая республика со своеобразным монастырским уставом, и на 20— 40-е гг. XVIII в. приходится её идеологический и экономический расцвет. Многочисленные эмиссары Выга ездят в эти годы по всей стране, вербуя себе сторонников и активно распространяя старообрядческие сочинения. Результатом их пропаганды были не только самосожжения старообрядцев, как и ответ на насильственные действия властей, но также уход крестьян из деревень в глухие лесные скиты. Попутно заметим, что оружием старообрядческих миссионеров — людей зачастую весьма образованных — было, вопреки мнению, насаждаемому церковниками, как раз распространение в народе разнообразных знаний, стремление "научно", разумеется, с позиций средневековой схоластической науки, объяснить верующим пагубность "никонианства" и его учения. Важно отметить и то, что издавна выделявшийся грамотностью простого народа Поморский Север нисколько не выиграл от образовательных и просветительских реформ Петра I. Переориентация образовательных программ с церковного на светское обучение привела к ослаблению внимания местных властей к церковной школе, вызвала отток людских и материальных средств от последней. Вследствие этого уровень грамотности крестьян на Севере начал неуклонно падать, чему способствовало и снижение хозяйственной активности в регионе, связанное с переключением заморской торговли с Архангельского порта на Санкт-Петербургский. При создавшейся обстановке старообрядческая среда, как это ни парадоксально, выглядела на Севере более "ученой" и "культурной" по сравнению с остальным крестьянским миром с его полуграмотными деревенскими попами. Такое положение надолго сохранилось в этих местах и способствовало консервации именно в старообрядческой среде древнерусской письменности, фольклора, народных традиций и обрядов.

Именно за такого рода знаниями ездил в Киев и Москву в конце первого десятилетия XVII в. первый руководитель Выговской старообрядческой пустыни Андрей Денисов. Живя в Киеве, он, как известно, брал уроки у студентов Киево-Могилянской академии, везде искал и приобретал книги и рукописи для монастырской библиотеки. По возвращении на Выг, Андрей Денисов вместе со своим братом Семеном организовал обучение наиболее одаренных юношей "грамматическим, риторским и философским" наукам, стремясь внедрить в среде единоверцев и единомышленников науку и культуру по образцу польского "школьного" барокко (10). Практика посылки способных юношей из числа старообрядцев для обучения светским наукам существовала на Выгу и в последующие годы. В связи с этим не будет слишком смело предположить, что "впадший в жестокий раскол" молодой Ломоносов был рекомендован и послан своими новыми друзьями-старообрядцами на учебу в Заиконоспасские школы с тем, чтобы по возвращении на родину во всеоружии знаний, войти в число руководителей местного старообрядчества. Такое предположение помогает удовлетворительно объяснить уклонение юного Михаилы от церковного брака (федосеевцы, как известно, отвергали институт брака), добровольный уход с родины без родительского благословения и нужных документов. Вполне вероятно также, что старообрядцы снабдили посланного ими на учебу юношу не только деньгами на первое время жизни в Москве, но и фальшивыми документами, позволившими ему выдать себя за поповского сына или даже дворянина. Предложенную версию подтверждает и последующее поведение М В Ломоносова в Академии. Вызвавшись на пятом году обучения принять участие в картографической научной экспедиции И.К. Кириллова в Оренбургский край в качестве "ученого священника", Ломоносов надеялся окончательно скрыть свой обман при поступлении в Академию. Однако тут-то Коммерц-коллегия впервые навела о нем справки на его родине; в результате выяснилось, что Ломоносов "сообщил неверные сведения о своем отце, выдав себя за сына священника"(11) . Раскрылся, возможно, и тайный мотив прихода юноши на учебу в Академию. Ведь лишь такая серьезная причина, как пребывание в тайном расколе, могла помешать поставлению оканчивавшего Академию талантливого юноши по его просьбе в священники и навсегда закрыть для него духовную карьеру. Не в этом ли кроется причина всегдашней нелюбви ученого к духовным лицам, занявшей столь значительное место в его последующей жизни?

Разумеется, говоря о старообрядческих привязанностях и симпатиях юного Ломоносова, мы не сомневаемся в том, что конечным итогом эволюции взглядов последнего является разрыв со старообрядцами, о которых в его позднейших сочинениях имеются достаточно нелестные отзывы как о суеверах и невеждах. Однако было бы логично предположить, что духовный перелом, вызвавший отход юноши от старообрядческих убеждений, произошел в нем не на Севере, а в процессе его учебы в Москве, по мере приобщения к светским знаниям. При этом не следует забывать, что Академия готовила своих выпускников также и к миссионерской деятельности, в частности направленной и против раскола и её программы были построены с учетом этого момента.

К сожалению, наши сведения о годах учебы М.В. Ломоносова в Академии (1731—1735 гг.) чрезвычайно скудны. Юный ум талантливого провинциала испытывал здесь самые, разнообразные влияния, безусловно не ограниченные лишь стенами Академии. Ее ученики не могли не соприкасаться с московской демократической средой, в которой старообрядческое мировоззрение издавна пустило глубокие корни. Исследователи жизни Ломоносова отмечают, что в Москве того времени "главным образом в обращении была литература духовная и раскольничья... В раскольничьей литературе все с большей и большей настойчивостью проводилась яркая гражданско-де-мократическая мысль о необходимости открытой борьбы против произвола и грубой бесправной силы. Эти смелые мысли находили живой отклик среди угнетенной массы народа и, может быть, были одной из главных причин быстрого роста раскола. В этих книгах впервые смело указывалось на пороки людей, на неправду, на притеснение слабых и т. п." (12) О связях с "раскольничьей" средой учеников Академии свидетельствует дело бывшего школьника Михаила Красильникова, обвиненного в 1732 г. в чтении недозволенных еретических книг (13). По тому же делу к дознанию привлекался и учитель пиитики Академии Федор (Феофилакт) Кветницкий (14). Обвинение в тайной принадлежности к расколу было для учащегося Академии самым тяжким преступлением, чреватым изгнанием из числа её выпускников. Тем не менее мы знаем, что руководство Академии в отношении Ломоносова не пошло на такой шаг, ограничившись пресечением для него путей к духовной карьере. Быть может, в этом решении сказалось заступничество кого-либо из церковных иерархов, в частности соловецкого архимандрита Варсонофия, к которому Ломоносов сохранил хорошее отношение, отразившееся в его переписке (15).

При обращении к литературному и научному творчеству М.В. Ломоносова мы не найдем в нем заметных следов былых увлечений старообрядчеством. Сам ученый всячески замалчивал эту сторону своей биографии, вероятно, стыдясь былых умонастроений. Этой же причиной можно объяснить его упорное нежелание приехать на родину, где он с 1730 г. так ни разу и не побывал. Несмотря на большую начитанность Ломоносова в древнерусской литературе, особенно исторического содержания, мы не увидим в его сочинениях и явных следов знакомства с сочинениями старообрядцев. Эта тема стала для него почти что запретной. Упоминая о старообрядцах, Ломоносов всегда подчеркивал свою позицию рационалиста, сторонника естественнонаучного объяснения окружающего мира. В известном "Гимне бороде" — сатирическом сочинении, острие которого направлено прежде всего против невежества и ограниченности церковных ортодоксов, — досталось и "суеверам" — старообрядцам, но скорее попутно, рикошетом.

В заключение отметим, что приводимые здесь факты и соображения отнюдь не призваны бросить тень на русского гения XVIII столетия, каковым бесспорно и вполне заслуженно является в наших глазах М.В. Ломоносов. Раннее увлечение будущего ученого демократической старообрядческой идеологией и пропущенной через средневековое восприятие наукой воспринималось исследователями его творчества как случайный и к тому же не вполне достоверный эпизод его биографии, расходящийся с хрестоматийным обликом родоначальника русской науки. Между тем, увлечение талантливого юноши из народа "церковным расколом", представляется вполне закономерным и даже необходимым этапом его избавления от средневековых религиозных пут на пути к свободному, глубокому, ничем не стесняемому познанию законов окружающего мира.

Примечания

1 Труды Археологического статистического комитета за 1865 г. Кн. 1. Отд. Ист. С. VII.

2 М.В. Ломоносов в воспоминаниях и характеристиках современников / Сост. Г.Е. Павлова. М.; Л, 1962. С. 50.

3 См.: Морозов А.А. М.В. Ломоносов. Путь к зрелости. (1711—1741). М.; Л., 1962. С. 77—79.

4 Политур Н.Р. Михаил Васильевич Ломоносов и жизнь XVIII века, 2-е изд. СПб., 1912. С. 10.

5 Там же. С 10.

6 Моисеева Г.Н. Ломоносов и древнерусская литература. Л., 1971. С. 59.

7 Белокуров С.А. О библиотеке московских государей в XVI столетии. М., 1898. С. CCCXIII—CCCXIV

8 Политур Н. Р. Указ. соч. С. 10.

9 Бабкин Д. С. Биографии Ломоносова, составленные его современниками //Ломоносов Сб. статей и материалов. М.; Л., 1946. Т. 2. С. 27—30.

10 Дружинин В.Г. Словесные науки в Выговской поморской пустыни. СПб., 1911.

11 Моисеева Г.Н. Указ. Соч. С. 64.

12 Политур Н.Р. Указ. Соч. С. 33.

13 Опись документов и дел, хранящихся в Сенатском архиве СПб 1910 Т 2 № 1207, 1233.

14 Морозов А.А. Указ. Соч. С. 118.

15 Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1957. Т. 10. С. 435—437.

*Статья напечатана в сб.: Ломоносов и книга. Л., 1986. С. 28—35.