"Как-то поздно вечером, подойдя к окну, я увидела внизу словно бы ночное небо с ярко светящимися крупными звездами... В храме закончилась Всенощная, за которой молящиеся стояли со свечами, и теперь по окончании службы каждый прихожанин понес свою горящую свечу домой, чтобы этим огоньком зажечь лампады пред иконами. С тех пор понятие всякого торжества настолько глубоко соединилось во мне с картиной звездного неба, что и сейчас при слове "праздник" я вижу сияющие звезды".
Середина 20-х годов, страницы раннего моего детства. Рогожское кладбище. Или, как его теперь называют, Рогожский поселок...
Что ярче всего запечатлелось в памяти? Пожалуй, музыка колокольного звона, пробуждавшего меня по утрам. Вот прозвучал первый удар самого большого басового колокола: бом! К нему присоединяется тоном выше второй: бом-бом! Следом зазвучал еще более высокий голос третьего колокола: бом-бом, бом-бом! И вот уже вступили нежные, серебристые голоса малых колоколов: бом-бом, бом-бом, дили-дили, дили-бом! И понеслись окрест ликующие звуки, возвещая доброе утро и торжество наступающего праздника, призывая всех присоединиться к торжеству. Мне казалось, что я даже явственно различаю, как большой колокол степенно, басовито выговаривает: "К нам! К нам!" А все остальные колокола вторят ему радостными подголосками: "К нам - в храм! К нам - в храм!"
Увы! Этот звон колокольный с Рогожского кладбища сохранился лишь в памяти старожилов, а таковых уже немного...
Полвека спустя мне пришлось слышать в записи знаменитые ростовские звоны. Но перезвон рогожских колоколов запомнился мне более звучным, а сама мелодия — красивее, торжественнее.
Может, так и было. Старообрядцы никогда ничего не жалели для благоукрашения храмов и торжественности богослужений. И, как я слышала от пожилых прихожан Рогожского кладбища, в отливаемые колокола добавлялось немалое количество серебра, а некоторые, говорят, и вовсе были отлиты из чистого серебра. Этим, наверное, можно объяснить их необыкновенно звучный и мелодичный голос.
Не помню точно, пожалуй, году в 28-м по распоряжению гражданских властей колокола стали снимать. Большой колокол при спуске сорвался и со стоном врезался в землю. Позже одни старожилы Рогожского кладбища уверяли меня, что видели наши колокола в Московском Художественном театре, другие - будто слышали их в операх Большого театра1. Так ли, нет, но колокольня Рогожского кладбища, лишенная возможности говорить, простояла в молчаливом оцепенении до 1988 года.
Первые годы моей жизни прошли в доме, находившемся напротив нынешней Митрополии (недавно дом был снесен). Квартира помещалась на 2-м этаже. Как-то поздно вечером, подойдя к окну, я увидела внизу словно бы ночное небо с ярко светящимися крупными звездами. Но в отличие от небесных светил, эти звездочки двигались, одни быстрей, другие медленнее. В полном недоумении я позвала маму, и она объяснила, что это праздник: в храме закончилась Всенощная, за которой молящиеся стояли со свечами, и теперь по окончании службы каждый прихожанин несет свою горящую свечу домой, чтобы этим огоньком зажечь лампады перед иконами. С тех пор понятие всякого торжества настолько глубоко соединилось во мне с картиной звезд, что и сейчас при произношении слова "праздник" я вижу сияющие звезды.
Сильное впечатление производило на меня и само богослужение в храме. Величественный вид Покровской церкви, парящие в воздухе паникадила, бесчисленные трепещущие огоньки свечей и лампад, духовенство в сверкающих парчовых облачениях, самый вид молящихся - длиннобородых мужчин в кафтанах, женщин в цветных сарафанах с "золотыми" пуговицами и в белых шелковых платках — все привлекало и радовало праздничной гаммой красок.
Своеобразное впечатление производило и церковное пение.
Я различала в нем только два голоса — мужской и женский.
Каково же было удивление, когда я узнала, что поют не два человека, а целый хор, но настолько слаженно, что все голоса сливались воедино. С той поры у меня появилась мечта - петь в церковном хоре, но осуществиться ей было суждено еще не скоро.
Богослужение проводилось в двух церквах: с праздника Пасхи до праздника Покрова - в летнем Покровском храме, а с Покрова и до Светлого Христова Воскресения - в зимнем, освященном во имя Рожества Христова.
Рожественский храм я помню смутно. Припоминается только, что при входе в него, на паперти, была решетка отопления, откуда веяло ароматным теплом, и, входя с мороза, я сразу же ощущала атмосферу отдыха и умиротворения. Да и сам храм, несмотря на внушительные размеры, был всегда как-то по-особому уютным.
Летом 1929 года власти объявили, что зимняя церковь подлежит закрытию. После такого известия было решено, несмотря на летнее время, отслужить в храме прощальную службу. И вот на праздник Преображения Господня в Христо-Рожественском храме были совершены всенощное бдение и святая божественная литургия — в последний раз! Чтение канона Преображению Господню в это прощальное богослужение исполняла замечательная певчая Рогожского кладбища, тогда совсем юная, Александра Андреевна Зубова. О том, каково было настроение молящихся, нетрудно догадаться.
Храм был закрыт, крест и главы снесены, замечательная настенная роспись уничтожена... А к Пасхе 30-го или, может быть, 31-го года в бывшем здании храма открыли столовую. В первый день ее работы на одном из столов красовалась "пасха", сделанная из картошки и политая киселем... Вскоре при столовой появился буфет со спиртными напитками. И на той самой площадке, где еще недавно взоры верующих поднимались к куполу храма с крестом и произносились молитвы, пьяные изрыгали сквернословия и блевотину. От столовой ветер доносил далеко не аппетитные кухонные ароматы, смешанные с запахами винного перегара из буфета и непромытых туалетов, сооруженных при входе, на бывшей паперти. Воистину на святом месте храма Божия воцарилась "мерзость запустения".
Вскоре стало приходить в упадок и само здание. Памятник русского зодчества превращался в полуразрушенный грязный свинарник, с кучами мусора и гниющих пищевых отходов...
В годы войны в подвале здания было устроено бомбоубежище, а когда надобность в нем отпала, здесь разместилась какая-то фабричонка.
В 70-е годы столовую наконец закрыли, и помещение передали сначала Мосаттракциону, а затем под склады музеев Московского Кремля с обязательным условием - привести здания в приличный вид. Кое-какие ремонтные работы были выполнены, но явно недостаточные. Но уже то хорошо: не стало здесь больше пьяных хулиганов.
После закрытия зимнего храма предполагалось и летний приспособить под театр. Лишь чудом храм уцелел, существует и поныне — сам как чудо, как осколочек Древней Руси, храм мой родной, любимый... Всю жизнь хожу сюда и все равно не могу каждый раз унять волнения.
Величавые колонны.
Купол тонет в вышине.
Фрески, древние иконы,
Свечи в трепетном огне...
Чувство мира и успокоения неприметно овладевает душой. Взгляд устремляется к иконам. Кажется, что старинные мастера, писавшие их, провидели будущее и старались мглу грядущих веков прорезать светлым лучом своих творений. Пусть исстрадавшаяся душа, страждущая истины, увидит свет и поймет, куда ей идти, во что верить, на что надеяться и что любить. Рукотворные образы столь прекрасны, одухотворенны, что искусство их написания кажется непостижимым таинством. В этих иконах, особенно школы Рублева, таинственно отражен тот невещественный свет Божественной Славы, который не погас в веках и дошел до наших дней. Этот свет рассеял тьму язычества, утверждал голос совести, дарил мудрость, силу и мужество. Справа, у алтаря, икона XV века - образ Спасителя. Искусствоведы считают, что она принадлежит кисти ближайших учеников Андрея Рублева. Некоторые приписывают ее авторство самому великому художнику.
При созерцании этой иконы невольно вспоминаются слова тропаря: "Весь еси, Спасе мой, сладость, весь еси желание и любовь воистину ненасытная, весь еси доброта несказанная. Твоея красоты наслаждатися благоволи и божественныя доброты Твоея сподоби" (песнь 9-я канона за умерших). Трудно передать обыкновенными словами силу воздействия, исходящую от этого образа. Свои чувства я даже когда-то попыталась выразить стихами:
Какое множество икон в Покровском храме!
И перед каждой я склоняюсь головой.
Они сияют мне, как маяки в тумане,
Своею истинной, нетленной красотой.
Но среди них одна — как солнце среди звезд!
(Быть может, труд сей самого Рублева?)
Немею перед ней, не вымолвлю ни слова
И не могу сдержать бегущих слез.
Не верится, что бренная рука
Своей здесь кистью тленною водила, —
Мне Высшая здесь чувствуется Сила,
Что нам дала сей образ на века!
Живой Христос стоит передо мной.
Каким-то внутренним огнем лицо сияет.
В его чертах — величье и покой,
А взгляд к любви и миру призывает.
...Он - Неба Вечный Сын, но Он и Сын Земли,
Вселенной Властелин, но Он и наш Спаситель,
Он сострадает горестям людским
И призывает в горнюю обитель.
В смятеньи опускаю я глаза,
Не смея видеть чистоты блистанье...
Как тяжко стало мне греха воспоминанье!
Из глаз скатилась горькая слеза...
Какая боль в душе! Как захотелось мне
Быть пред Его лицом в одеждах чистых,
Чтоб не стыдиться этих глаз лучистых
И жить достойно на земле.
И голос слышу я: "Сыны Мои и дщери!
Очистите сердца, не пребывайте в зле!
Я вас зову! Мои открыты двери!
Я жду вас, жду... Грядите все ко Мне..."
А вот другая икона — "Казанской Царицы Небесной" монастырских писем XVII века. (Находится на первом от алтаря столбе с левой стороны.) Взгляд Божией Матери устремлен прямо на нас, в глубину сердца, он будто бы высвечивает все темные пятна на одеянии вашей души. Но вместе со строгостью во взгляде этом сквозят и нежность, сострадание и мягкость. Перед этим образом хочется молиться, молиться...
И точно так же другие иконы Покровского храма вызывают настроения душевного мира, любви - всего того, что необходимо для христианского единения в молитвенных общениях верующих.
После закрытия зимнего храма все службы в течение круглого года стали совершаться в летнем Покровском храме, который остался в ведении Московской Старообрядческой общины Рогожского кладбища. В зимнюю стужу тонкие стены его промерзали насквозь, покрывались изнутри инеем, который при скоплении молящихся таял, и тогда стены начинали "плакать". Тускнели и трескались фрески, приходили в негодность древние уникальные иконы... и каково было духовенству и пастве стоять в мерзлом помещении пять — семь часов! Каково было певцам, разгоряченным от пения, всей грудью вдыхать ледяной, морозный воздух! Надевали на себя все, что только находилось теплого. Иные мужчины прикрывали головы платком или шарфом. Но ничего не помогало, холод пробирал насквозь, сковывал руки и ноги. Даже вернувшись домой, в теплую квартиру, никак не удавалось согреться -— лихорадило всю ночь. А наутро - снова к обедне, опять в такой же холод.
Духовенству доставалось особенно, ведь священники являлись часа за два до начала литургии. Да и во время службы, когда молящиеся в храме своим дыханием хоть немного согревали воздух, в пустынном алтаре мороз лютовал вовсю: даже на клиросах чувствовалось леденящее дуновение из открытых его дверей. Помню, когда литургия заканчивалась, во время ограждения крестом, старый и слепой протодиакон о. Федор приходил на клирос погреться в гуще певчих.
Для проведения будничных служб, небольших праздников и исполнения треб поначалу использовалось помещение под колокольней — храм во имя Воскресения Христова. Но в середине 30-х годов все здание колокольни у общины было отобрано. Пришлось терпеть: не только праздничные, но и будничные службы совершать в насквозь промерзшем храме. Там же исполняли и все требы. Крестить детей старались в теплое время, а зимой крестины, случалось, проводили прямо на дому.
Брошенная на произвол судьбы колокольня стала разрушаться. Стены ее чернели, облицовка трескалась и отлетала. Внизу колокольни был устроен какой-то склад. Я видела, как туда сгружали огромные оплетенные бутыли. А вокруг колокольни грязь, каменья, чуть ли не отхожее место.
Однажды, в мае 1938 года, я сидела дома, готовясь к школьным экзаменам. Внезапно за окном потемнело, в небе раскатисто загрохотало — и началась страшная, с ураганным ветром и ливнем, гроза. Когда ненастье уже стало затихать, к нам в квартиру прямо-таки влетела с криком одна из моих подруг: "Крест! Крест упал!" Мы сразу же выскочили на улицу и бегом к колокольне. С южной ее стороны, около сквера, лежал огромный крест, глубоко врезавшись в землю. Какая же это была громадина! Мы и не представляли, что маленький крест, парящий над куполом колокольни, может быть таких гигантских размеров. Возносили его в поднебесье в 1909 году на праздник Воздвижения Креста Господня, а сорвался он в мае 1938 года.
Русский народ всегда любил праздничные богослужения, особенно крестный ход, совершаемый по случаю особых церковных празднеств или событий. И, конечно же, крестный ход был неотъемлемой частью празднования Священной Пасхи — праздника праздников и торжества торжеств.
Но увы! Как тяжело вспоминать о пасхальных торжествах 30-х годов!
Уже перед началом праздника тревожно болело сердце: какие сюрпризы ждут нас в святую ночь? Правда, накануне, в ночь на Великую Субботу, крестный ход проходил спокойно. Служба боготелесного погребения начиналась в то время в час ночи — на субботу, — и крестный ход с плащаницей был в пятом часу утра. Молящихся ночью собиралось немного, тем более что наступающие суббота и воскресенье были рабочими днями. (В то время месяцы были разделены на "шестидневки" и выходным был шестой день, на какой бы день недели он ни приходился.)
Процессия выходила из храма степенно, без толкотни. В ночной тиши умилительно хор пел стихеру "Приидите, ублажим Иосифа приснопамятного...". На улице ни души, нет даже ветерка. Спокойно горят свечи в руках молящихся. При ожидании завтрашних беспорядков даже возникало чувство удовлетворения: вот сейчас, в эти минуты, никто не отнимет у нас этой священной ночи, и мы можем спокойно шествовать за плащаницей, ничем не омрачая своего молитвенного настроения и чувства сопричастности к воспоминаемым евангельским событиям.
Но что будет завтра, когда наступит самый радостный момент пасхальной службы, когда раздастся благовестие о Воскресении Христовом и в знак всемирной радости начнется крестный ход?
И вот он - предпраздничный вечер. Время близится к полуночи, густо идет к храму народ. И тут начинается...
На спортивной площадке, устроенной прямо напротив храма, к пасхальной ночи натянули полотно и демонстрируют кинофильм. Рядом кто-то уже бравурно заиграл на гармошке, забренчала по соседству гитара. Ошалелый свист, крики, разудалое пение... Началось какое-то беснование. А в здании бывшего зимнего храма широко открылись двери, и оттуда грянул духовой оркестр, бесцеремонно смявший церковный хор.
Но скоро и такие крестные ходы сделались невозможными: вся территория вокруг храма была отобрана. На площадке с северной стороны - между Покровским и единоверческим Никольским храмами - построили длинное деревянное, барачного типа здание, в котором открылся универмаг. И вскоре около него стали выстраиваться тысячные очереди покупателей и спекулянтов за дефицитной мануфактурой. Помнится, как соседские ребятишки бегали вдоль изнывающих от жары и жажды людей и предлагали воду из колодца: "Свежая холодная вода! Всего пять копеек кружка!" Воду охотно разбирали, и ребятишки хвастались друг перед другом заработанным. Потом универмаг закрыли, и в его помещении обосновалась сначала обувная, а затем прядильная фабрика. Целые пуки пряжи лежали на северной паперти храма, оказавшейся теперь на территории фабрики.
Огромное пространство с восточной стороны храма забрали под стадион. Находившийся здесь замечательный пруд, в котором была "Иордань" для освящения воды и где мы, детвора, любили купаться, был объявлен "рассадником малярии" и приговорен к уничтожению. В пруд сбросили несколько тонн мазута. Затем туда же стали свозить и сбрасывать кучи мусора. На дне пруда были ключи, и вот наперекор всему среди гор мазута и мусора образовался ручей, в котором билась задыхающаяся рыба. Жители поселка без труда вылавливали ее корзинами.
Затем... Затем образовалась свалка, и чудесный пруд был окончательно похоронен. Место это разровняли, засыпали землей...
Часть южной территории также ушла под стадион. После всего этого крестный ход вокруг храма стал невозможен, его теперь совершали частично, лишь на одну четверть круга. А положенные по уставу крестные ходы в течение пасхальной седмицы на улицу не выходили вовсе - они совершались внутри храма.
В конце 20-х - начале 30-х годов борьба против религии резко усилилась. Это выражалось в самых разнообразных формах: повсеместном закрытии церквей, массовом распространении антирелигиозных изданий, устных и печатных богоборческих выступлениях без права ответа на них со стороны верующих, оскорбительных выпадах против лиц, замеченных в посещении церкви или совершении религиозного обряда. Причем эти "преступления" обнародовались в печати: сатирические заметки, карикатурные рисунки и прочее. Вся эта процедура нередко заканчивалась увольнением с работы, особенно если работник занимал ответственный или заметный пост.
Многие стали скрывать свои религиозные воззрения. Снимали нательные кресты, обручальные кольца, ношение которых теперь считалось "религиозным предрассудком" и чуть ли не преступлением. Прятали по сундукам и чердакам иконы.
С амвона еще раздавались голоса в защиту св. Церкви, икон, старинных христианских традиций. Отстаивалось право ношения нательного креста, данного при Св. Крещении, ведь Крест - это символ нашей веры во Христа, пострадавшего на кресте ради нашего спасения. И если мы боимся или стыдимся носить крест, значит, мы стыдимся Света перед лицом тьмы, стыдимся Жизни перед лицом смрадной смерти, стыдимся светлого образа Христова перед лицом изменчивой, невежественной толпы, еще вчера кричавшей "Осанна Сыну Давыдову", а нынче под напором изменившихся обстоятельств и злой воли начавших вопить: "Распни, распни Его!"
Но вскоре и эти голоса смолкли: начались массовые репрессии, аресты...
Гонения обрушились, прежде всего, на лиц духовного звания, а из мирян выбирали наиболее активных: чтецов и певчих, церковных апологетов, начетчиков - всех тех, кто мог действенно выступить в защиту гонимой религии.
Много примеров приводить не буду, расскажу лишь один случай из жизни наших ближайших соседей по Рогожскому поселку. Иван Степанович Алексеев был человек исключительной порядочности и скромности. Четверых детей вместе с женой своей Еленой Фоминичной воспитали честными и трудолюбивыми людьми. Один из них впоследствии, в годы Великой Отечественной войны, отдал свою жизнь, защищая Родину.
Иван Степанович принимал активное участие в богослужениях: постоянно читал каноны. Однажды ночью его арестовали. Через некоторое время жена получила письмо, в котором он писал, что, не чувствуя за собой вины, он не знает, за что его арестовали. И далее сообщал: "Меня заставили подписать обвинение и приговор, не читая". Елена Фоминична с этим письмом, как доказательством невиновности, решила искать правосудия. Письмо у нее взяли, пообещав разобраться. И "разобрались": выслали арестованного неизвестно куда "без права переписки". Больше никаких сведений ни жена, ни дети о нем не получили.
Такая судьба постигла многих и многих. Одни с подлинно христианским мужеством встретили богоборческое наступление, открыто и твердо отстаивали свою веру. Эти подвижники не шли ни на какие компромиссы и на предложения и уговоры отречься от своих убеждений отвечали твердым отказом, предпочитая пострадать и умереть, чем изменить своей вере. Другие внешне не выказывали своих религиозных убеждений, сохраняя их тайно. Но были и такие, кто полностью отошел от Церкви и стал "атеистом", иногда даже воинствующим, сделав атеизм своим знаменем и яростно нападая на все то, чему поклонялись отцы и праотцы, а в недавнем времени и они сами.
Атеизм, видимо, устраивал их в том отношении, что освобождал их от всяких моральных норм, давал полную свободу разгулу страстей и животных инстинктов, которые до того сдерживались законами религии.
Понятия о нравственности менялись на глазах с непостижимой быстротой. Браки сделались преимущественно внецерковными, причем заключались и расторгались в отделах загса с легкостью необыкновенной. А о незаконных связях, о множестве матерей-одиночек, разыскивающих по свету несостоявшихся супругов, можно и не говорить. На Рогожском кладбище все чаще слышалась нецензурная брань, в дотоле тихий поселок явились пьянки и драки...
Но самым страшным оказалось другое. Страх ли или намерение выслужиться, чувство ли низкой зависти или желание отомстить обидчику расплодили множество иуд. Это была какая-то эпидемия, проникшая и в среду старообрядчества. Услышав из уст собеседника, что тот чем-то недоволен или ему плохо живется, такой иуда спешил в "синедрион" донести слышанное слово, приукрасив его собственными домыслами. Несчастного немедленно арестовывали, и он пополнял миллионную армию "врагов народа". Страсти кипели, и в мутной пене всплывали грязь, человеконенавистничество, духовный каннибализм...
А храм света и радости, красоты и целомудрия - Божий храм пустел... В огромном Покровском соборе колонн было больше, чем молящихся. Прежде чем войти в него, многие из прихожан тревожно оглядывались, не следит ли за ними чей недобрый глаз, и если замечали подозрительное лицо — проходили мимо.
Наиболее ощутимые потери понесло духовенство. Одни томились в тюрьмах и ссылках, другие, обложенные непосильным налогом и измученные положением "лишенцев", вынуждены были оставлять службу при церкви и искать себе работу на государственных предприятиях.
Положение "лишенцев" было крайне тяжелое. Лишение прав касалось не только самого священнослужителя, но и всех членов семьи, включая детей. Они не имели права голоса, не могли учиться в высших учебных заведениях. Не полагались им и продовольственные карточки. И не в редкость было увидеть, как дети священников побирались по домам, а родители их... Помню как-то на площадке между Рогожским поселком и Смирновской улицей был устроен увеселительный аттракцион, карусели вертел... старообрядческий священник Стефан Коновалов. Нужно же было как-то кормиться.
В положении изгоев оказывались и многодетные семьи, из жизни которых припоминаются и трагические, и героические страницы.
В семье одного священнослужителя было шестеро детей. Продовольственных карточек не давали. Жили впроголодь. Однажды его вызвали в "органы" и предложили свою "помощь". Условие простое: чтобы он отрекся от духовного сана и пошел бы работать в театр (у него был прекрасный голос) — по примеру М. Д. Михайлова. В этом случае были обещаны все права и для него, и для его семьи, а также достаточное материальное обеспечение. В противном же случае, пообещали, пусть пеняет на себя...
С тяжелым сердцем пришел он домой и поделился с женой сделанным ему предложением: "Как быть? Ведь у нас малые дети... "Что же она ответила? Да словами Марковны": "Что тут раздумывать? Разве можно отрекаться от священного сана даже и ради детей? Если и придется тебе пострадать, не смущайся и за нас не волнуйся: детей воспитаю сама - Бог не оставит сирот".
Ее ответ успокоил смятенное сердце мужа и отца, и он с твердостью отказался от "соблазнительного" предложения. Через несколько дней священнослужителя арестовали. Семья больше никогда не увидала его... Детей вырастила и воспитала одна мать, вложив им в душу светлую память об отце - исповеднике и мученике, вырастила их честными тружениками и патриотами своей Родины.
А вот другая семья священника. Детей семь человек, причем все малолетние, погодки. Чтобы питаться хоть впроголодь, продали все, что было можно, в том числе и те нехитрые ценности, которыми когда-то украшала себя в юности мать и мечтала передать их своим дочерям. Однако уже и нести на рынок нечего, а дети плачут, просят хлебушка. В этот тяжелый момент, когда бедная мать выпрашивала в различных инстанциях хлебные карточки, хотя бы на малолетних детей, она получает неожиданное предложение о помощи, но опять же с условием: надо отречься от своего мужа-попа и развестись с ним.
Эта матушка тоже оказалась стойкой Марковной, решив нести общий крест со своим мужем-священником до конца жизни. Но как помочь малым детям? То не беда, что вся семья - девять человек - ютится в одной маленькой комнатушке, и не то беда, что детям не во что одеться, а в том-то и горе, что детям хочется есть, что просят они хлебушка, плачут... И где ж его взять?
"Сыночек, миленький, - обратилась мать к одному из мальчиков лет семи, - сходи по домам, попроси у добрых людей ради Христа кусочков хлеба, а мы будем тебя ждать... "Ушел сынок. Тяжко болит материнское сердце...
Вот уже и вечер. Наконец, тихонько открывается дверь и появляется сынок. Низко опустив голову, молчит. "Что же? Ничего тебе не дали?" - "Да нет, дали... Только... только... я... я съел..." - И залился слезами.
Общими усилиями со своим мужем-священником, которому пришлось теперь работать на случайной низкооплачиваемой работе, она вырастила их всех - семерых...
Вечная память вам, стойкие мужи и жены, сумевшие честно выполнить свой человеческий и христианский долг.
В 30-х годах в Москве закрылись все старообрядческие церкви: на Апухтинке, Остоженке, Тверской, Генеральной, Новокузнецкой, в Гавриковом переулке, Каринкинская и другие. Покровский храм держался на волоске. Напуганные репрессиями прихожане общины Рогожского кладбища отказывались регистрироваться в "двадцатку", тем паче никто не хотел принимать на себя звание председателя, а по действовавшему законодательству храм без "двадцатки" подлежал закрытию. И здесь нужно отдать должное настоятелю храма протоиерею В. Ф. Королеву, который проявил огромную энергию в поисках самоотверженных людей для спасения храма. И такие люди нашлись! "Двадцатка" была зарегистрирована.
Но остальные старообрядческие общины все-таки оказались бессильны перед произволом властей. И тогда их прихожане были вынуждены обратиться к единственному уцелевшему храму на Рогожском кладбище. Пополнился замечательными голосами, ожил и обедневший дотоле хор. Появилось новое, не слышанное до того времени на Рогожском, исполнение херувимской песни болгарского распева, который очаровал молящихся своей глубиной, задушевностью.
Запомнился мне один случай. В то время я еще не была на клиросе и стояла "в народе". Была Всенощная под воскресенье. Запели славословие. Сначала чуть слышно, как легкое дуновение ветерка, но постепенно звучнее и звучнее. И так вдохновенно, умиленно и торжественно это было исполнено, что у меня замерла душа. Казалось, что сами ангелы собрались в храме и возвещают радостное благовестие: "Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение..." Я почувствовала светлый восторг, окрыленность. И когда вышла на улицу, меня охватило острое чувство жалости ко всем, кто не был в храме.
С того дня мне еще больше захотелось стать участницей хора, но еще долго я не осмеливалась приблизиться к клиросу и смотрела на певцов со стороны, как на особенные существа... Только примерно году в 39-м, когда училась уже в старших классах, я приблизилась к правому клиросу, постояла рядом, а потом по приглашению одной из певиц несмело поднялась на ступени... И здесь для меня началась новая жизнь.
Руководителем правого клироса в то время был Василий Ферапонтович Лазарев. Прекрасный знаток старинного крюкового пения, он обладал к тому же очень звучным, красивым, чистым и высоким, казалось, без предела, голосом. Самый его характер, очень общительный, давал ему возможность объединить вокруг себя певцов в согласный хор, который пел под его руководством мощно, высоко и торжественно.
Левый клирос звучал значительно тише, спокойней, лиричнее. Руководил им в то время Василий Павлович Марков, обладавший приятным, мягким тенором. Пение левого клироса меня как-то по-особому трогало своей задушевностью. Особенно поражало исполнение по великим праздникам припева 9-й песни — "Величай душе моя..." Казалось, поет сама бестелесная душа — так тихо, нежно, на одном дыхании разносился этот молитвенный призыв. Тайна этого исполнения мне стала понятна, когда я сама оказалась на левом клиросе под непосредственным руководством Василия Павловича и услышала его предупреждение перед началом пения: "Будьте внимательнее, не забывайте, что вы поете и перед кем вы поете". И затем он запевал спокойным, но твердым голосом. И весь хор, как послушный инструмент, проникнувшись чувством полного единения, вдохновенно пел, передавая молящимся всю гамму чувств, вызванных торжеством, глубину и величие молитвословий.
После смерти архиепископа Мелетия в 1934 году местоблюстителем Московского архиепископского престола был определен владыка Викентий, епископ Кавказский, который и стал нередко возглавлять богослужение в Покровском храме.
В это время я уже училась в начальной школе. В преподавании главный упор тогда делался на атеизм, причем в очень вульгарной форме. Учебники были напичканы антирелигиозными статьями, даже грязными частушками, которые меня, ребенка из верующей семьи, и оскорбляли, и вместе с тем вводили в смущение. Тогда же я услышала с амвона проповеди епископа Викентия, которые воспламеняли огонь веры в моем сердце, давали ответ на многие недоуменные вопросы... Это была такая радость! Но увы! Святительское служение епископа Викентия оказалось чрезвычайно коротким.
Случилось это в 1937 году. В газете (если не ошибаюсь, в "Известиях") появилась большая статья, в которой епископ Викентий был очернен до крайности. Он обвинялся чуть ли не во всех смертных грехах. Ему даже приписывалось, что он, желая скорее достигнуть епископского сана, умышленно довел свою жену до смерти от туберкулеза. Все рогожане, еще в бытность служения о. Викентия священником Рогожского кладбища, хорошо знали и самого владыку, покойную матушку - женщину исключительной, тонкой красоты, ведали, как глубоко он ее любил и как заботливо к ней относился; знали, что никакого туберкулеза у нее никогда не было и умерла она от другой тяжелой болезни; видели воочию безмерное и неутешное горе вдовца с малыми детьми; известно было и то, с каким великим трудом уговорили его принять сан епископа в тяжелейшее для Церкви время. Помнили также, как, наконец, дав согласие взять на себя бремя епископства, он со слезами молил всех: "Только не оставьте моих детей". Да, знали все, но никто не решился написать опровержение на явную клевету. Было ясно, что эта статья - подготовка к аресту человека, пользующегося огромным авторитетом у верующих. И действительно, вскоре после публикации статьи епископ Викентий был арестован и там, в Бутырской тюрьме, скончался весной 1938 года. Московская Архиепископия полностью осиротела.
Церковный корабль оказался без кормчего. Во всем старообрядчестве на свободе оставался один-единственный епископ Савва Калужский, престарелый и больной. Остальные иерархи уже закончили свой путь земной в изгнании, а два епископа хотя и были живы, но находились в заключении. Это были епископ Иринарх Самарский и епископ Геронтий Ленинградский. К 1940 году епископ Иринарх был освобожден и поселился в Костроме, у дочери Ольги Ивановны Грусковой. А вскоре к нему прибыл участковый и предложил немедленно явиться к начальнику городской милиции. Решив, что ему снова грозит заключение, Владыка Иринарх попрощался с семьей. Каково же было его удивление, когда в органах сообщили, что его разыскивает Москва и ему предлагается в ближайшее время выехать туда и явиться на Рогожское кладбище. Чья это была инициатива — неизвестно, вероятно, протоиерея В. Ф. Королева, озабоченного вдовством Московской Архиепископии.
После приезда в Москву Владыка Иринарх и протоиерей В. Ф. Королев отправились в Калугу, к епископу Савве, который там, на месте, и возвел епископа Иринарха в сан Архиепископа Московского и всея Руси.
Наконец-то у кормила никем не управляемого, колеблемого по воле волн корабля - Старообрядческой Церкви - появился Кормчий. А вместе с его пришествием в жизни Рогожского кладбища и всего старообрядчества наступила новая эра.
Ее начало совпало с годами моей юности. Впереди - целая жизнь, которой, кажется, не будет конца и которая, конечно, должна быть светлой, интересной и радостной!
Моя юность, чем я могу вспомнить тебя? Помню школу, в которой ежедневно произносились слова о нашем свободном и справедливом строе, о равенстве и братстве всех граждан, о счастливой жизни. Эта проповедь подкреплялась и ежедневными выступлениями по радио и в газетах: "Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь".
Но помню и облик женщины-скелета, сидящей на земле около булочной и держащей на руках скелетика-младенца, сосущего высохшую кожу ее груди. Это была беженка с "житницы России" - Украины: "Ради Христа — кусочек хлеба..."
Никогда не забуду рассказа женщины из другого хлебородного края, Ессентуков, о смерти ее семилетней девочки от голода: "У нее так исхудало личико, что, когда она умерла, глаза ее не могли закрыться веками, так она и смотрела на меня немигающими голодными глазами. Это было первое мое дитя. Я трижды раскапывала ее могилу и смотрела на нее. А она так и лежала с выражением укора, что я не исполнила ее последнюю просьбу — не дала ей кусочек хлебушка..." С просьбой о кусочке хлебушка скончался от голода и брат этой женщины — мальчик 14 лет. Сама она каким-то чудом выжила...
Ну, а дальше — репрессии, аресты, произвол и насилие. Но об этом - в следующий раз.
Из книги "История Рогожского поселка - центра старообрядчества (Воспоминания)", Москва 2004 г.
Портал-Credo.Ru
|
