Сейчас хотелось бы поговорить о повестях. Вообще написано епископом Михаилом много: драма об Иване Грозном, рассказы для детей, проникновенные проповеди, литературная критика, публицистика, другие повести, учебники... Придет время, ученые займутся этим. Исторические повести епископа Михаила – попытка разобраться в прошлом ради современности, причем попытка довольно высокой художественной пробы. Церковный историк, он выбрал темами повестей эпоху византийского императора Михаила, когда начиналась деятельность братьев Кирилла и Мефодия, и события церковной трагедии XVII века, приведшие к расколу русской церкви. В названии повести заключена скрытая полемика с произведением исторического романиста Даниила Лукича Мордовцева: "Великий раскол" – "Великий разгром".

Монах и художник. Епископ Михаил не чуждался светской культуры, но при этом интересно наблюдать, как он обращается с вымыслом в своих художественных произведениях. То смело прибегает к нему, вводит в действие придуманных героев, то боится, что ли, и, описывая какие-то события, использует подстрочные ссылки, поясняя, что легло в основу того или иного эпизода, описания. Иногда вступает в полемику с историками и византистами, как будто сама художественная ткань повести – лишь повод высказать свое мнение, согласие или несогласие.

Остановимся на повести "Второй Рим". Драматическое действие может развиваться двумя путями. Первый – двигаясь от события к событию, второй – от одного душевного состояния героя (героев) к другому, здесь действие развивается благодаря столкновению идей, их борьбе. Последний принцип у епископа Михаила доминирующий. Все изображаемые им события и поступки осмысляются в христианских категориях временного и вечного, писатель стремится разобраться в смысле человеческого бытия в перспективе вечности.

Во "Втором Риме" – несколько тесно переплетенных между собой сюжетных линий. Судьбы братьев Кирилла и Мефодия, патриарха Игнатия, славянской девушки Россы. Византия на краю гибели. Еще хранят ее молитвы Андрея юродивого и омофор Богородицы от нашествия чужих племен, но другая опасность зреет, и зреет неумолимо. Кризис веры. Религия стала игрушкой, вера выродилась в суеверие, церковное благолепие и блеск – все это чисто внешнее. Это уже не православное царство. Причин тому много. "Благотворительная работа монахов была огромна и проникнута истинным подвижничеством до восторга, до того экстаза, когда дыхание прокаженных пьют, как сладкое вино. <...> Но наряду с этим среди многих и многих тысяч иноков в Византии множились и бродяги, которые предпочитали песни танцовщиц гимнам Романа Сладкопевца; которые, живя за счет своего клобука, сознательно множили самое темное суеверие, низводя религию св. Григория Богослова и св. Афанасия до степени полуязычества. Самый рост монашества становился угрожающим: монастыри отнимали у полей работников, взяли в свои руки огромные земельные владения. Неудивительно, что явилась реакция и против церковности, слишком граничившей с суеверием, и против монашества, ставшего опасной для государства (а иногда и для церкви) силой. А реакция всегда родит крайность. Иконоборчество и борьба с монашеством приняли формы похода против святейшего в церкви, что составляло душу православия". Все было готово, чтобы к власти пришел император Михаил по прозвищу Пьяница. "Мастер пародии", "изобретательный кощунник". "Всепьянейший собор" – его идея, не Петра Первого.

Повесть – попытка ответить на вопрос, как в такой религиозной стране, как Византия, мог встать у власти такой правитель. "Михаил видел и чувствовал, что кругом него религия стала игрушкой в руках силы, что базилевсы распоряжаются догмой и обрядом свободнее, чем своими гвардейцами. И оставаясь одной половиной души во власти религиозной веры и частью религиозного суеверия, другой он ненавидел епископство патриархии и веру евнухов как злую, лицемерную силу, втайне враждебную его божественному самовластию во имя его самовластия".

Рим разрушили не гунны, а разврат.

Второй Рим, Византия, пал из-за разврата.

Император Михаил в конце повести выносит приговор своему государству, устраивая собственные похороны. "Да, я хороню себя, и этот город, и мою страну – область блуда и беззакония... Я говорю: пусть владеет сатана царством прокаженных, слепых и глухих. Не слепа ли, не глуха, не прокажена ли страна Юстиниана?! Да, правда ослепла в ней, и вера – покрыта проказой. И исцеления ей нет. Посему – пусть умрет". Вскоре после этой речи во время пиршества Михаила убивают, и он как будто ждет этой минуты...

Что стало с Византией, мы знаем.

Что будет с Третьим Римом – Москвой?

Но, может быть, падение Третьего Рима уже произошло? Этот вопрос возникает, когда читаешь "Великий разгром". Первые страницы посвящены осаде Соловецкого монастыря. "Намедни из пушек палили... Надругались Велиаровы слуги над святыней – одно ядро попало в Самого Спаса. Другое около могилки святителя Германа разорвалось". Увы, это не вымысел. Не напоминает ли это расстрел Кремля большевиками? А что, если эти события действительно взаимосвязаны, сказал же однажды Солженицын: если б не было семнадцатого века, не было бы и семнадцатого года...

Больные, тяжелые вопросы ставит "Последний разгром". Автора особенно остро волнует проблема разрыва между высшим духовенством и народом, и это проблема вневременная. Этот разрыв смертельно опасен для церкви, о чем и хотел предупредить автор. Хочется осмотреться, задуматься: во "Втором Риме" русский народ мыслится как народ богоизбранный, как достойный и единственный преемник православия от погибающей Византии, а что теперь? О безверии как сущностной черте русского народа писал Белинский в хрестоматийном "Письме к Гоголю". Сам Гоголь придерживался совершенно иного мнения, но, тем не менее, резкие слова Виссариона Григорьевича не лишены оснований. В самом деле, если Россия – православная страна, то как объяснить то презрение к вере, какое выявили 1920-30-е годы? Что же случилось?..

С первых абзацев заметно, что "Великий разгром" написан старообрядцем. Еще академик П.Н. Сакулин отмечал, что мировоззрение писателя непосредственно отражается на создании художественного образа: "Мировоззрение понимается как поэтическая концепция жизни и мира. Оно проникает собою все художественное творчество поэта и школы..." События XVII века в художественном мире епископа Михаила осмысляются совершенно особо. Возьмите, к примеру, "Брынский лес" Михаила Загоскина и сравните, как он описывает Стрелецкий бунт и как епископ Михаил, а потом, как говорится, "почувствуйте разницу".

Епископ Михаил недолюбливал Чехова. Он писал, что от его творчества веет каким-то безнадежным отчаянием, что Чехов не знает, что в конце концов победит: серая паутина скуки и футляра или расширенная светлая жизнь. Он стучит своим молоточком, будит "мертвецов" и зовет их из могил, но при этом сам слегка недоумевает, зачем он это делает. Поэтому смысл его стука непонятен. Куда-то зовут, но куда? К правде? Но есть ли она? Чехов сам не знает. Совсем иное дело – творчество Короленко. Особенно ценил епископ Михаил маленький рассказ "Огни", который называл стихотворением в прозе. "Но все-таки... все-таки впереди огни!" В этих последних словах рассказа заключена программа всей литературной деятельности Короленко. В этих огнях, которые всегда впереди, которые всегда звали, зовут и будут звать человека, отличие Короленко от Чехова. Конечно, эти утверждения небесспорны, но поспорить с ними хочется в другой статье, отдельно. Пока же хочется отметить, что "положительные герои" повестей епископа Михаила – люди ищущие, "жаждущие правды" и для них тоже горят впереди огни...

Учительская газета. – 2005.  № 8 от 1 марта.