Выговские слова относятся к одному из самых распространенных на Выгу жанров, но причины столь широкой их популярности лежат в области не столько литературы, сколько духовной жизни. "Надгробное слово-приношение" было призвано художественными средствами прославить добродетели умершего наставника — и дать образец для подражания, восхвалить умершего — и показать линию преемственности, оплакать утрату — и утешить поучением от Божественных писаний; дав слушателям очерк жизни киновиарха, сделать их свидетелями проходящих перед их глазами исторических событий, представить им Выговскую пустынь как самодостаточный микромир в условиях окружающей его враждебной действительности.

Выговские панегиристы приводят обширный перечень заслуг и добрых дел своих героев, рисуя при этом отнюдь не частных людей, а именно наставников. В надгробных словах явственно читается собирательный портрет выговского киновиарха — "киновиам всеблагодатна со-градителя, христособранному стаду всепремудра пастыря, христолюбивым народом всепресладка учителя" (Ег—1992, л. 188 об.). Примером такой обобщенной и вместе с тем исчерпывающей характеристики может служить отрывок из слова Семена Денисова на погребение брата Андрея: "Его же благочестия величество ревность препохвалная светло показует, подвиги о благочестии страны ясно возвещают, храбрость непобедимую на сопротивных самыя победы высоце восклицают, языка сладкое по-слушатели сладостно возносят, учения медвеное вкусивший явственно проповедают. Мужественное пастырства, терпеливое ношения, адамант-ское сердца, великодушное подвизания, неуклоное постоянства, пресвет-лое разсуждения, всебогатое разума и премудрости — самыя вещи, самыя труды, самыя оставшая дела, всем оного пребогатое качество, предивное количество велегласно и всеизрядно представляют" (Ег—1992, л. 189— 189 об.).

Если мы внимательно вчитаемся в похвалы первым наставникам, то перед нами возникнет не только подвиг их жизни, но и картина бытия и устроения всей пустыни. Это вполне объяснимо: внимание панегиристов сосредоточивается на тех деяниях, которые имеют общественное значение. Самым известным примером может служить посвященное Петру Прокопьеву слово Андрея Денисова, подробно излагающее историю основания Выговского общежительства и роль первого уставщика. Но и в других словах, более типичных по жанру, мы без труда найдем отмеченную черту. Семен Денисов пишет об Андрее: "Пресладчайшее ли церковнаго песнословия речеши — той устрой, всекрасное ли предивных торжествований — той украси, пречюдное ли боголюбезных братосоветий—той основа, всеспасителное ли церковных законоположений — той всекрепце огради, преполезное ли богоугодных дел — той трудолюбезне посея. И вкратце рещи: все предобрых и спасителных благодвижений, аще о вере православия, аще о церковнем законоудобрения, аще о заповедех благотворения, аще о чине доброжития — вся того предобрыми движеньми и насадишася, и процветоша, и возрастоша, и уплодоносиша-ся" (Ег— 682, л. 23 об.—24). Трифон Петров говорит о настоятельских трудах Андрея Денисова: "Оставляю самем вещем, предивно съгромаж-денным, собою доблести Андреевы зрящим казати, тако киновиом пространным основанием и изрядным ограждением, яко храмом молитвенным отвне достолепотством, отвнутрь пречюдным святых икон украшением, позлащенных паволок светлоблещанием, изобилным кандил и лампад огневозжением и премножеством священных книг обогащением; тако монастырским службам внутрь келарским и казначейским своими уборствы, храмов и житниц и прочих доволств изяществы, яко общежительным братским службам в различных местах доволными строительст-вы и нескудными преисполнении" (Попов—207, л. 25 об.—26). Аналогичные труды по храмоздательству восхваляются Трифоном Петровым в надгробном слове Даниилу Викулину (Попов—207, л. 11 об.—12). Даниил Матвеев в слове на 40-й день Мануила Петрова напоминает братии дела умершего, из описания которых явственно предстает жизнь общины в 40—50-е гг. XVIII в.: "Кто от разумных не причтет того неусыпное и всем ведомое о вас бывшее попечение к нелицемерной того заслуге и к труду вышесилному, всечастному и вседневному, который той сохрани во управлении и надсмотрении весма неотменном, в советах подобающих в прикладная времяна с нарядники и старостами ко отпуску братии и сирот к работам весненым, летным и есенным, и наипаче в привпадших печалных случаех, в напрасных и бедственных в сиротское ваше гнездо наездах, ко истязанию и ответу многообразному, к допросам за вся, ко-варств и бед исполненым, в защищение сиротскаго и братскаго исполнения, ко всем таковым бедствам и во всех вкратце помянутых первейший и главнейший попечитель и всеискреннейший поборник и заступник сиротский и братский познавашеся" (Барс—418, л. 1—1 об.).

Вполне понятно, что заботы наставника тесно связаны с жизнью пустыни. Панегирическое восхваление самого объекта с необходимостью должно было отразить состояние дел в общежительстве. Но любопытно, что и "общие места", предусматриваемые жанром надгробного слова, также наполнялись конкретным выговским содержанием.

Автору надгробного слова надлежало показать то, что печаль об утрате была всеобщей. Выговские книжники разлагали это понятие на категории так, чтобы представить различные аспекты жизни пустыни и показать многогранную деятельность наставника. Семен Денисов говорит о своем брате Андрее: "Чесо ради болезненно рыдают стены киновий-ския?—Яко красота киновийская гробом покрывается. Чесо ради сиротская жилища источники слез проливают?—Яко всеспасителная сладость от них отлучается. Чесо ради храмы молитвении плачевно сетуют? — Яко всеторжественое праздников украшение потаися. <...> Плачите, хри-стианстии собори: се благолепие советов ваших землею покрывается. Плачите, прекраснии праздницы и торжества: се пресветлая радость и всекрасная вашея лепоты сладость во гроб вселяется. Плачите, всебла-гожелательныя благочестивых слухи: се медоточный язык умолче, се пресладкая уста затворишася, се всеблагодатный златоструйный Нил за-творися" (Ег—1992, л. 190—190 об.).

Мануил Петров на погребении Ивана Филиппова обращался ко всем общежителям, прославляя разные добродетели умершего: "Поминайте, молю, друзи, всего вселюбезнаго друга, подвижницы — сподвижника, целомудрия делатели — своего богомудраго учителя, нищий — подателя, сироты — питателя, скорбящий — утешителя, болящий — посетителя, старии — старости украсителя, юнии— юности добраго пестуна, мужие — в мужех крепкаго, жены — благонравию изряднаго обучителя, девы — девства почитателя, вдовицы — своего милостиваго предстателя. И вси вкупе велицыи и малии, старии и юнии — своего достопамятнаго благодетеля, всеполезнаго советника и к Богу наставника" (Барс—60, л. 231 об.).

Учебники риторики требовали от панегиристов описания глубокой скорби, вызванной смертью героя слова, этому косвенным образом служило и перечисление всех его добродетелей (смерть "похитила от нас человека толика любезна, толика всем желателна и нужна"—Друж—122, л. 452 об.)- Поэтому многие восклицания и сетования выговских писателей можно отнести к разряду "общих мест". Однако вряд ли стоит сомневаться в искренности чувств авторов: на слепой приверженности заданному порядку и литературных шаблонах не смогла бы удержаться так долго традиция "надгробного словооприношения". Так, Семен Денисов заключает исчисление добродетелей умершего брата словами, идущими от самого сердца: "И что много глаголати. Андреа таковаго лишаемся, о нем же вси живяхом, двизахомся. Андреа таковаго, якова другаго не обретается. Андреа единаго, ему же инаго подобна не взыскуется" (Ег— 1992, л. 189).

Из текста надгробных слов видно, что смерть наставника не была для писателей выговской школы лишь поводом показать свое мастерство и литературные способности, это было искреннее горе, придававшее этикетному произведению эмоциональность и искренность. Семен Денисов говорил над открытой могилой Андрея: "Но ох и увы нашему неможе-нию, время есть не витийства, но премногаго плача, не краткословия, но презельнаго рыдания, егда плачи многорыдательно витийствуют, рыдания слезоточительно речеточествуют, слезы многохлипательно риторствуют, хлипания любоплачевно фигурствуют, премногия вопли, многими рыдании многослезно любопремудрствующе, вся красоторечения, вся златословныя гласы попремногу одолевающе, одержательно покрывают" (Ег—1992, л.189об.—190). И сам Андрей Денисов, несколькими годами ранее, по поводу смерти Исаакия Евфимова, писал: "...какими ли писме-ны жалость сию оплачю пред вашим боголюбовным братожалостным собором, ибо предваряет витийства жалость и предскачют чернил слезныя капли" (Барс—60, л. 233 об.—234).

Очень личный характер носит "Слово плачевное, вкупе и утешительное о смерти <...> Симеона Дионисиевича". Это слово ученика об учителе (автором его был, видимо, Мануил Петров), имеющее фемой 11-й стих 37-го псалма "Остави мя сила моя и свет очию моею, и той несть со мною". Для выражения своей скорби Мануил Петров использует образ преподобного Герасима Иорданского: "Новый Герасим, ему же толикая стада лвов словесных повиновахуся, почил есть свято о Господе. И желаю, многогрешный, в горцей сей печали умрети ныне на гробе его, да уподоблюся лву оному, от жалости святаго отца горко умершему. Но увы тебе, окаянная душе, яко толькою поражена язвою, еще страстнаго сего не оставляеши телесе и толико зверя онаго окаяннейши бывавши" (Попов—207, л. 121). Автор характеризует две добродетели умершего наставника— попечение о церкви и познание богословской премудрости; он не берется изложить всю биографию своего учителя: "О коликий требуется ритор похвалити мужа сего — и не обретается! О коликий ищется от нас писатель, воеже написати его страстотерпческое житие и сочинити повесть чюдную и преславную, древних повестей новейшую и толико полезную, яко всякаго слышателя удивляющую вкупе и ужасающую. Но кто силен есть толикую сочинити повесть? Где есть Омир древний, да воскреснет и напишет историю о храбрости нашего преславнаго Ахиллеса, пятдесятолетное время дивным мужества образом за небесное подви-завшагося отечество" (Попов—207, л. 124 об.—125). "Самоуничижительная" позиция была характерна для древнерусских книжников, но в данном случае мы можем видеть и отголосок трезвой самооценки автора (из всех учеников братьев Денисовых, пожалуй, только Трифон Петров талантом не уступал своим учителям) и его искренней человеческой скорби: "Кое ти слово сочиню, неразумный? Кое ти воспою надгробное, невежа толикий? Како сухая моя и тупая трость напишет твое досточюдное житие <...>. Тем же вместо многаго витийства и пространных словес и безчисленных твоих похвал едино ти приношу сердечное желание, еже чрез малейший источник горких слез моих показую тебе" (Попов—207, л. 127—128 об.). Завершающее слово обращение к умершему наставнику также исполнено душевной печали. Интересно, что в нем просматривается реальная картинка литературной школы Семена Денисова, непревзойденного по своему авторитету учителя и составителя выговской Риторики-свода, в чем ему помогал Мануил Петров, который теперь, видя несовершенство собственного сочинения, боится строгой литературной критики своего наставника: "Се тебе, блаженне, последнее от мене слово, от грубаго—ритору и философу, от невежды — Хрисостому и Богослову, от ученика непотребнаго — преславному учителю. Молю же тя, честнейший отче, не прогневайся на мя, яко дерзнух от жалости премногия убогую мою прострети десницу и сие о тебе начертати плачевное. Плачевное, глаголю, не хитроречивое, не риторскою украшенное утварию, ниже высокими обогащенное разуменми, но от самаго поселянскаго сплетенное просторечия. Приими сие, о сладчайший, приими, не фигуры смотряя, ниже разсуждая тропосы, но немотование внушая и горкия отирая ми слезы, назирай мя свыше, небесный гражданине, яко свое убогое чадо, питая дух мой сокрушенный премудростию и разумом и сподобляя мя славы и радости небеснаго царствия своими молитвами" (Попов—207, л. 129 об.—130).

Тема скорби была ведущей как в жанре надгробного слова, так и в других видах искусства, связанных с погребальным обрядом (достаточно вспомнить прекрасные образцы надгробной скульптуры XVIII в.). Однако выговские сочинения в данном случае были памятниками не только литературы, но и духовной жизни старообрядческой пустыни: авторы не замыкаются в абстрактных сетованиях (подобно барочной разработке темы "memento mori"), не ограничиваются оплакиванием конкретной утраты, послужившей непосредственным поводом для произведения (что отличает большинство слов-панегириков XVII—XVIII вв.), но осмысливают смерть наставника в контексте истории Выговской пустыни. Поэтому тема скорби под их пером в целом ряде случаев вырастает за рамки сугубо этикетного значения.

Впервые осознание трагической череды утрат возникло в 1733 г., когда умер Даниил Викулин: из плеяды основателей пустыни и первых наставников оставался уже только один Семен Денисов. Василий Данилов восклицал: "О правосудия твоего, Боже наш! Доколе играти имать в нас меч твоего наказания? Первие убо егда многослезнаго Петра еклисиарха лишихомся, тогда сердца наши лютою болезнию люте пререзахом. По десятолетном же времени премудраго Андрея киновиарха проводивше, смертною раною уязвихомся. Четырелетнаго же времене не скончавше, кроткаго Даниила ктитора паки провождаем" (Барс—332, л. 39 об.). Прошло полтора года, смерть настоятельницы Лексинской обители Со-ломонии Денисовой напомнила выговцам о неотвратимости смены поколений у руководства пустынью: "Можно бы ей (смерти.—Е. Ю.) устра-митися, — писал Василий Данилов в надгробном слове Соломонии,— уже и седин кротостию обогащеннаго мужа (т. е. Даниила Викулина. — Е. Ю.). Можно бы ей послушати и сладких увещаний премудраго христи-анскаго учителя и веса церкве вожда (т. е. Андрея Денисова. — Е. Ю.). Можно бы ей утонути в источниках слезоточиваго еклисиарха (т. е. Петра Прокопьева. —Е. Ю.). Можно бы на страну уклонитися от носящаго на себе шлем аггельскаго образа. Можно бы убоятися ревниваго девственных лиц сберегателя (т. е. Исаакия Евфимова. — Е. Ю.). Их же пред малыми до сего днями и летами, другаго по другом обравши, неизвлекаемое обиды и жалости копие в нашем сердце остави. Но не удоволися ея алчное чрево <...> унесла есть и последнейшее наше и всех сирот сладчайшее утешение" (Барс—332, л. 9 об.—10).

Последним из ряда первых выговских отцов был для современников Иван Филиппов. Он сам в своих произведениях начала 1740-х гг. оплакивал смерть основателей пустыни и то, что "минуся нашей Выговской пустыни красота и слава" (Барс—339, л. 160), но после его смерти в 1744 г. литературный топос (смерть-похитительница) стал передавать реальную картину психологического состояния слушателей: "Лютая бо обидница смерть и досталое сокровище наше похити, и последнее утешение наше от нас унесе, и остаточную похвалы нашея свещу угаси. Приснопоминаемаго нами Иоанна—увы, нашея печали! — от нас похитивши, украде" (Барс—332, л. 81). Василию Данилову вторил и Мануил Петров: "Вослед Симеона и Симеонов наследник потече <...>. Сего ради тужим и сетуем, сего ради печалуем и слезы точим: яко не точию муд-ростию цветущих и златословием кипящих лишихомся мужей, но и самых чистаго и богоугоднаго жития одушевленных образов всежалостно лишаемся" (Барс—60, л. 226).

В конце 1770-х годов уход из жизни учеников братьев Денисовых вновь придал скорби по поводу конкретной смерти более глубокий, обобщающий характер. Автор надгробной речи Никифору Семенову восклицал в предисловии: "О, нас плачевных! О, нас бедных! Бехом иногда богаты и светлы собором отеческим, но долготою времене всех оных лишихомся!" (Барс—352, л. 21 об.). Упомянув в хронологической последовательности Петра Прокопьева, Андрея Денисова, Даниила Викулина, Леонтия Федосеева, Семена Денисова, выговский книжник пишет: "Ос-тавиша нас и прочий многочисленнии пастыри наши, неусыпнии самоделатели душеспасителных добродетелей, цветы благоуханнии и пре-сладкии плоды выгорецкаго винограда. О уже остави нас и последний благопослушный сын церковный, останок отеческаго совокупления" (Барс—352, л. 22—22 об.). "Останком отеческого наследия" (Ег—900, л. 140) назван и Даниил Матвеев, последний из наставников второго поколения, умерший годом позже.

Надгробные слова являлись первыми и самыми непосредственными откликами на уход из жизни наставников пустыни и отражали настроения общежителей и осмысление ими хода выговской истории. Помимо этого, еще одно обстоятельство позволяет отнести эти литературные сочинения к числу важнейших источников по истории духовной жизни Выга: именно они дают нам представление, как постепенно складывался сонм выговских (местночтимых) святых.

Эпилог надгробного слова, по правилам риторики, предусматривал моление о усопшем. Основы выговской традиции были заложены уже Андреем Денисовым в 1719 г. С просьбой о заступничестве за Петра Прокопьева он обращается не только к Богу, Богородице, архангелам Михаилу и Гавриилу, апостолам Петру и Павлу и Иоанну Богослову и общерусским святых Николе, Зосиме и Савватию Соловецким, Сергию Радонежскому и Варлааму Хутынскому, но также к "страдальцам российским за благочестие", соловецким исповедникам и Мемнону, выговскому жителю, в 1698 г. казненному на Холмогорах за отказ принять новые обряды. Андрей Денисов упоминает своего отца Дионисия, "старца и братства подвижника", умершего в 1705 г., и мать Петра Прокопьева Екатерину. Заключает эту часть слова обращение ко всем умершим выговским отцам: "Вси преставльшиися и милость Божию получивший отци пус-тыннии и братския обещники, приимите любовно усердно вы зде поми-навшаго" (Ег—1992, л. 186 об.).

Постепенно в выговской традиции складывается круг лиц, к которым выговцы обращают свои просьбы о заступничестве. Это хорошо видно на материале надгробных слов.

Основатели пустыни, они же первые ее административные и духовные руководители, являли собой тесное сообщество единомышленников, объединенных к тому же родственными и духовными связями. В слове Андрея Денисова 1719 г. Петр Прокопьев назван "любезным сердобо-лем" Дионисия Евстафьева (они состояли в третьей степени родства). В слове, посвященном Исаакию Евфимову (1728 г.), упоминается уже сам Петр Прокопьев: "Дионисие и Петре и страдальче Мемноне с прочими подвижники, приимите от нас к вам отшедшаго сревнителя и сподвижника" (Барс—60, л. 236). Семен Денисов, оплакивая смерть брата, в эпилоге слова обращается к Петру Прокопьеву с просьбой принять Андрея Денисова как "близокровнаго и присного ти сохрамника" и, "яко в животе во едином доме единосоветно и во едину пустыню единолюбовно и единоревностно о благочестии едином потерпеста, тако и по смерти во едином сем малом храмце и единокупно друголюбезно телесема полежи-та" (Ег—1992, л. 193 об.). Из приведенного фрагмента становится ясным, что до переселения на Выг Петр Прокопьев жил в доме своих родных дядей Андрея и Семена Денисова. Далее в надгробном слове следует обращение к Дионисию Евстафьеву: "Дионисие, всечестнейший многомо-литвеннейший старче и общий наш родитель и отче, приими своего лю-безнаго ти и всежеланнаго сына..." (Ег—1992, л. 193 об.—194). Оказывается, что и к Мемнону Семен Денисов обращается не только потому, что тот был первым выговским страдальцем за веру, но и по причине его тесных связей — в бытность на Выгу—с Андреем Денисовым: "Приими, киновийский всеусердный святожителю и священный Христов страдальче Мемноне преблаженне, приснаго ти и прелюбезнаго советника и спутника, нашего вожда и учителя, путеходящаго с тобою любезно до самого священнаго ти страдания" (Ег—1992, л. 194). Когда умер Даниил Викулин, то на его погребении Даниил Матвеев обращался к умершим: Андрею Денисову, Петру Прокопьеву, Исаакию Евфимову ("сроднику" Даниила Викулина—ИВП. С. 95, 139), Дионисию Евстафьеву и Мемно-ну (РНБ. Q. XVII. 200, л. 223). В 1740 г. упоминались те же лица и Даниил Викулин (Попов—207, л. 81 об.—84).

Итак, Мемнон, Дионисий Евстафьев (поскольку он везде называется старцем, можно предполагать, что перед смертью он принял постриг), Петр Прокопьев, Исаакий Евфимов, Андрей Денисов, Даниил Викулин и Семен Денисов и составляли тот духовный центр, который руководил Выговской общиной на протяжении более полувека (со времени первых старообрядческих поселений в Выговской пустыни). Эти люди стали для последующих поколений общежителей легендой, их считали главными заступниками и небесными ходатаями за пустынь, к ним обращались в своих мольбах. В некоторых случаях упоминали не всех, но "богоданная четверица" (Петр Прокопьев, Андрей и Семен Денисовы, Даниил Викулин) была центром агиологических построений: им писались службы, жития, отливались из меди иконы тезоименных им святых и создавались их собственные изображения, решенные в иконографической манере (в рисованных настенных листах, книжных миниатюрах и картинах маслом).

Во всех последующих надгробных словах авторы неизменно обращались к названному кругу лиц: с просьбой ли наставить новых поселенцев на те добродетели, которые прославили основателей (как это делал Василий Данилов в слове, посвященном Ивану Филиппову, — Барс—332, л. 86 об.—87), или с мольбой о заступничестве за умершего (причем от раза к разу добавлялись только что умершие наставники второго поколения— Иван Филиппов, Мануил Петров, Никифор Семенов). Одним из важных составляющих культурной политики Андрея Борисова стало возрождение памяти о преждебывших отцах. В слове на память Андрея Денисова тезоименитый ему новый выговский наставник, назвав целую плеяду старообрядческих страдальцев и подвижников, начиная с Павла Коломенского и архимандрита Никанора и выговских старцев Корнилия, Виталия и Кирилла, особо выделяет "богоугодную двоицу"—Андрея Денисова и Даниила Викулина, которые всячески помогают пустыни в "сие пребедственное время" (РНБ. Q. I. 1083, л. 50). В небесном ходатайстве за Выг его первооснователей Андрей Борисов видит главное условие сохранения общежительства: "Аше же бы престали они нам помогати и нас на благое вразумляти, поистинне, не возмогли бы мы собою здесь общежи-телно года единаго препроводити, чему уже был вам предложен светлый образец полския обители" (РНБ. Q. I. 1083, л. 52).

Выговские надгробные слова были тесно связаны с традицией почитания наставников пустыни, именно в них нашли наиболее полное отражение основные направления духовной жизни Выга на протяжении почти полутора столетий.

Сочинения данного жанра представляют несомненный исторический интерес как ценный источник сведений о наставниках и оценке их деятельности современниками и следующими поколениями насельников пустыни.

На основе изучения 73 памятников (треть из них не была известна В. Г. Дружинину) мы выделяем три типа слов: 1) собственно надгробные, произносившиеся в день погребения, слова, написанные вскоре после смерти наставника, 2) на 40-й день (воспоминательные) и 3) слова, созданные по прошествии значительного времени ("на память"). Приници-альное различие между этими типами (в учебниках риторики оно не отмечено) — это характер и объем биографических сведений.

Надгробные слова были тесно связаны с церемонией погребения, что требовало известной краткости; писались они в более сжатые сроки. В этих сочинениях преобладает эмоционально-экспрессивная стихия: на похоронах прежде всего следовало оплакать безвременную утрату, подробный рассказ о жизни усопшего был излишним, тем более что большинство присутствующих сами были свидетелями значительной части его жизни.

Авторы надгробных слов иногда указывают на невозможность и неуместность введения в произведение обширной повествовательной части. Так сделал Феофан Прокопович в "Слове на погребение... Петра Великого" 8 марта 1725 г. (его небольшое слово постоянно прерывалось плачем слушателей): "Кратким ли словом объимем безчисленныя его славы, а простирать речи не допускает настоящая печаль и жалость, сле-зить токмо и стенать понуждающая. Негли со временем нечто притупится терн сей, сердца наша бодущий, и тогда пространнее о делах и добро-детелех его побеседуем". Спустя полгода, на день именин Петра I — 29 июня 1725 г. — знаменитый ритор Петровский эпохи исполнил свое обещание, написав пространное "Слово на похвалу блаженныя и вечно-достояныя памяти Петра Великаго".

Любопытно, что в сходных выражениях высказал ту же мысль Даниил Матвеев в слове на погребение Семена Денисова (печатный экземпляр речи Феофана Прокоповича вполне мог быть в выговской библиотеке): "Но кратким ли словом воспомним того неисповедимое доблестей, а и отчасти сказати не допущает настоящая печаль и горесть, слезити токмо и рыдати убогшыя ны понуждающая, разве со временем притупится многослезный терн сей, и тогда Богу дающу подобающая по силе нашей вообразити (аще и грубым словом) потщимся" (Барс—60, 177—177 об.)- Трифон Петров ссылался на требования чина погребения: "Ельма пожаления страсть сытости не весть, время же яже последования о погребении сокращения требует, тем же, сынове отцелюби-вии, <...> пременим сетование на молитву..." (Попов—207, л. 29 об.— 30). Мануил Петров в слове на погребение Ивана Филиппова заметил: "Оставляю ныне глаголати прочыя его <...> добродетели, да недолгое прострется слово и слышащих отягчатся мысли" (Барс—60, л. 230).

Авторы надгробных слов предметом своего панегирического повествования избирают добродетели умершего наставника (два таких способа рекомендовались риторикой Софрония Лихуда), поэтому о делах его вспоминают "от мала" (Попов—207, л. 176), "вмале" (Барс—332, л. 9 об.). Собственно надгробные слова дают непосредственную оценку деятельности наставника, в них можно найти отдельные подробности, но не изложение полного жизненного пути. (По целому ряду жанровых признаков к надгробным словам относится также окружное послание Семена Денисова о смерти Андрея Денисова от 8 марта 1730 г.)

Надгробные слова содержат ценные сведения о том, как современники расценивали деятельность своих наставников. Эти оценки, как можно судить, отличались взвешенностью и глубиной. Смерть Андрея Денисова в 1730 г., несмотря на то, что еще были живы и его брат и помощник Семен, и Даниил Викулин, можно сказать, "патриарх" пустыни, была воспринята как трагический момент в истории общежительства: "яко главы нашея Андрея смертию вси обезглавихомся", — сказал Трифон Петров (Попов—207, л. 22). Литературная форма изложения только подчеркивала этот смысл: "Основание наше всепустынное проторжеся, корень нашего жительства всеобщий искоренися, столп всесоборный нашего собрания падеся, солнце нашего просвещения помрачися, звезда нашего озарения угасе" (Попов—207, л. 19). Непреходящее значение "Поморских ответов" в истории всего старообрядческого движения было очевидно для выговцев еще при жизни киновиарха (Попов—207, л. 26 об.— 27). Оценка деятельности Даниила Викулина, звучавшая в надгробных словах, была иной, но столь же точной: "нас <...> во ограду церковную собра и на пажитех закона евангельскаго паствитися устрой" (Попов— 207, л. 5 об.). На погребении Соломонии Денисовой Василий Данилов отметил ее особую роль в руководстве всей пустынью (в "Историю Выгов-ской пустыни" эти сведения не вошли): она помогала киновиархам мудрым советом и примиряла в спорных вопросах: "Не отпущайте же ея, молю вас, без жалости и вы, премудрии предводителие христианстии, понеже и вашю паству сия крепчайшая жила многажды в единомыслие сгягаше и, яко твердейшая вервь, в единосоветие сшиваше" (Барс—332, л. 11 об.). Сразу же была объективно оценена и деятельность Андрея Борисова: в надгробном слове отмечаются его заслуги по прекращению раздоров в общежительстве, привлечению благодетелей к помощи Выгу, отстройке трех обителей после пожаров (Ег—1603, л. 13 об.).

При всей пышности похвал умершим наставникам можно заметить, что авторы уже первых посмертных панегириков отмечают существенные черты духовного облика своих героев, те черты, которым позднейшая традиция присвоит уже постоянные эпитеты. Так, Даниил Викулин в выговских источниках всегда именуется "кротким" ("златое правило Христовы кротости" — ИВП. С. 87)—кротость его отмечают в надгробных словах и Трифон Петров (Попов—207, л. 10 об.), и Даниил Матвеев (РНБ. Q. XVII. 200, л. 218), и Василий Данилов (Барс—332, л 40), и неизвестный нам по имени книжник (Ег—425, л. 106). Исаакий Евфимов в истории Выга известен как хранитель целомудрия (ИВП. С. 135), поэтому ему было доверено настоятельствовать на Лексе; Андрей Денисов в посвященном ему надгробном слове прославляет "охранителя чистоты, оборонителя девственныя доброты", "при Лексенской обители крепкаго адаманта" (Барс—60, л. 234).

Сам же Андрей Денисов остался в памяти выговцев не только как организатор киновии, но и как "мудрости многоценное сокровище" (ИВП, С. 87), исключительную книжную образованность и знание киновиархом "наук внешних" подчеркивал на погребении Семен Денисов (Ег—1992, л. 189 об., 190 об.). Любимый ученик Андрея Трифон Петров, хотя и чувствовал— как опытный проповедник, — что он сильно ограничен во времени (чин погребения "сокращения требует"), все же не мог подробно не охарактеризовать дарования своего учителя: "Но и в церковных обыска-ниих велие тщание показа, тако в книжных изобретениих многовременное потруждение и нещадное имения иждивение сотвори яко в прочи-тании Священнаго Писания и во известнейшем испытании толико пону-дися, яко другий, мнится, никтоже. Аще в правилных исправлениях, якоже другий Василий Великий. В богословских высоковещаниях, якоже ин Богослов Григорий. <...> Убо и словеснаго художества не во искусе не бяше, елико грамматическаго правоглаголания же и правописания, толико и риторическаго красноглаголания и витиесловия, тако и фило-софскаго софистичества и естествозрительства, якоже и богословскаго бо-гомыслия и высоковещания" (Попов—207, л. 24 об.—25).

Младший Денисов почитался своими современниками как страдалец за веру, так выговцы называли его еще в посланиях 1713—1717 гг., отправленных в новгородскую тюрьму; аналогично рассматривалась ситуация 1738—1739 гг., когда Семен Денисов был арестован в ходе следствия по доносу Ивана Круглого. Подвиг страдания за веру неизменно отмечают и авторы слов: Даниил Матвеев (Барс—60, л. 177 об.), Мануил Петров (Попов—207, л. 124) и неизвестный книжник (Попов—207, л. 112 об.—113 об.). Как и в случае со старшим братом, выговцы ценили в Семене Денисове обширные богословские познания и дар слова, его называли "сладковещательной ластовицей и немолчными богословия устами" (ИВП. С. 87). Участники траурной процессии прекрасно это знали, поэтому Мануил Петров не счел для себя необходимым останавливаться на этом подробно: "Оставляю ныне глаголати непрестанное его тщание во чтении Священнаго Писания, усердное прилежание грамматическому художеству, дивное снискание риторскаго благовещания, прехожду философских догмат прилежное испытание, ниже хощу рещи, коим образом богословскую предивный постиже высоту" (Попов—207, л. 122 об.).

Таким образом, надгробные слова зафиксировали отношение паствы к своим наставникам и оценку их заслуг перед старообрядческим общежи-тельством. При этом обращает на себя внимание то, что некоторые устойчивые характеристики руководителей пустыни, такие, как Даниил "кроткий", Петр "слезоточивый", "премудрая самобратия", сложились еще при их жизни (некоторые встречались и в словах на дни тезоименитства) и были только закреплены дальнейшей выговской традицией.

Чрезвычайно ценны подробности жизни и быта, которые можно рассмотреть за пышной риторикой надгробного слова. Прежде всего это касается людей, не получивших подробных жизнеописаний в других жанрах выговской литературной школы.

Например, в надгробном слове особо отмечается нестяжание Исаакия Евфимова (в более поздних источниках об этой черте нет упоминаний). Андрей Денисов описывает его убогую келью, в которой нет ни дорогих вещей, ни украшений, и восхваляет его исключительную честность в денежных расчетах: "Ведят братстии икономи от издревле нестяжания его богатьства. Егда посылашеся что купити и приемляше что на покупку и егда пребываше в братьство, тогда едва можаше обнощевати, дондеже и последнюю медницу отдаст и с мешцем, в немже ношаше, да не замедлит у него ниедина сребренница" (Барс—60, л. 235 об.)- Надгробное слово Василия Данилова сообщает дополнительные сведения о настоятеле Боровского скита Петре Ануфриеве. Говорится, что инок Геннадий поведал ему о своей близкой смерти и сделал проречение о грядущем населении скита (Барс—332, л. 16), что Петр Прокопьев был Петру Ануфриеву "со-дружебный клеврет". В слове имеется упоминание о событиях, по другим источникам неизвестных: "Иже и той (т.е. Петр Прокопьев.—Е. Ю.) озарением совести и ума чистотою и молитвенным прошением убежа некогда напрасныя смерти и его от таковыя напасти избави, и прежде сво-ея кончины, яко друг сый, дружески ему о преставлении своем тонкостно некако назнаменова" (Барс—332, л. 16—16 об.). Василий Данилов помимо традиционных добродетелей подвижника — прилежания в посте и молитве — говорит и о том, что основатель Боровского скита не чурался простой работы (скорее всего, плотницкой) и был "в рукоделии нелено-стен": "Рукоделия ли кая к рукам его прицепляхуся, но усердие его тая созидоваше" (Барс—332, л. 16).

Особую ценность представляют надгробные слова, посвященные наставникам второго и третьего поколения: в большинстве случаев панегирики оказываются единственными источниками биографических сведений.

Мануил Петров говорит об особом поклонении Ивана Филиппова Богородице, которую тот считал своей первой заступницей, а потому "похвалы ея преписоваше, праздники ея всеусердно почиташе, иконы ея святыя чествоваше" (Барс—60, л. 227). Усердно выговский историк почитал и память святых: "коегождо апостола труды и болезни в памяти своей обношаше и другим пользы ради духовныя сказоваше; коегождо мученика страдания и подвиги подробну воспоминаше и с сокрушением сердца своего умиляшеся; коегождо преподобнаго добродетельную жизнь и храброе мужество на диавола часто воспоминаше и памятию сих, яко орел, обновляшеся" (Барс—60, л. 227 об.).

Над гробом Никифора Семенова были упомянуты его частые посылки по делам общежительства "ко градодержателем и властям", его поездки в Сибирь, управление Чаженгским скитом, во время 16-летнего настоятельства частые обращения к благодетелям за милостыней для пропитания братства ("воеже распространите и в знать добродетелную привести место сие пустынное") и "оскорбления и от внутренних и от внешних приражений" (Барс—352, л. 23 об.—24).

Даниил Матвеев, принимавший активное участие в жизни Выга еще при братьях Денисовых, часто упоминается в "Истории Выговской пустыни", однако здесь мы не найдем тех подробностей его биографии, на которых останавливался Козма Иванов в "речи" на погребении. Он говорит о том, что Даниил пришел в пустыню вместе с престарелой матерью, двумя братьями и сестрой (Ег—900, л. 140 об.). "Изучен же изограф-скому художеству" он был здесь, на Выгу, когда стала очевидной необходимость в церковном украшении. Называются несколько икон его работы: житийная икона бессребренников Козмы и Дамиана, "изображение Спасителева лица, Богоматере и всех святых" (Ег—900, л. 141). "Вниди в храмы молитвенныя, — пишет Козма Иванов, — и узриши всюду, не точию в началных часовнях в Выгорецком и Лексенским общежи-телствах, но и в скитских молитвенных домах, его святыми трудами украшены стены церковныя" (Ег—900, л. 141).

Для второго поколения наставников была крайне важна духовная связь с основателями пустыни, поэтому авторы надгробных слов непременно сообщают о фактах такого рода: так, становится известным, что Никифор Семенов по пришествии на Выг был келейником Петра Про-копьева (Барс—352, л. 25 об.—26), а Даниил Матвеев — крестником первого уставщика (Ег—900, л. 141).

Поздние слова не дают четкой картины: здесь встречаются как описания отдельных фактов и подробностей (например, кончины Андрея Борисова— Ег—1603, л. 14—14 об.), так обстоятельные биографии (в частности, Андрея Борисова — Ег—1168, л. 331—351; Семена Титова — Барс—907, л. 35—40 об., Архиппа Дементьева —Ег—1168, л. 351 об.— 360 об.).