Панегирик, жанровые каноны которого были изложены уже в античных риториках, широко бытовал в христианской литературе и как самостоятельный жанр (похвального слова), и как необходимая структурная часть агиографического сочинения. В древнерусской книжности до XVII в. жанрообразующие принципы панегирического произведения усваивались путем литературного влияния, подражания и заимствования; с появлением на русской почве риторик, опиравшихся преимущественно на античную теорию красноречия, и пышным расцветом во второй половине XVII в. барочной литературы панегирик становится жанром не только крайне популярным, но также теоретически разработанным и нормированным в отношении тематики и художественных приемов. Как доказано Н. В. Понырко, все существовавшие к началу XVIII в. риторики были хорошо известны выговским книжникам, составившим после 1726 г. Риторику-свод. Считается, что штудирование учебников риторики придало выговской словесности школьный характер и, в частности, созданные на Выгу торжественные и проповеднические слова в буквальном смысле зависели от правил, изложенных в учебниках риторики. Такого рода зависимость сочинений выговских авторов не вызывает сомнения, но, как нам представляется, степень ее была разной в разных жанрах ораторской прозы. В этом отношении надгробные слова, связанные с живой традицией почитания наставников, представляют особый интерес: они дают богатый материал для изучения творческого применения правил риторики и приспособления жанров официальной литературы к нуждам старообрядческого общежительства.

Для культуры барокко, в том числе украинско-белорусских писателей, через посредство которых этот европейский стиль пришел на русскую почву, тема смерти была одной из центральных, потому жанр надгробного слова стал одним из ведущих. Принципы сочинения надгробного слова достаточно подробно изложил Иоанникий Галятовский в "Науке, албо способе зложения казания на погребе", вошедшей в его сборник "Ключ разумения" (Киев, 1659. Л. 246 об.—252). Слово, которому придавалось большое воспитательное значение, предлагалось начать с рассуждения на тему краткости человеческой жизни и неизбежности смерти. Обязательной разработки темы "memento mori" требовал от писателей и Андрей Белобоцкий (Увар—267, л. 68—69). В наиболее законченном виде это теоретическое положение реализовал в своем творчестве Епифаний Славинецкий, который не столько говорил о покойном, сколько поучал о смерти. Преимущественное внимание к этико-философским проблемам вело к преобладанию элементов проповеди над панегириком. В последующих произведениях данного жанра, более полно отражающих характер русского барокко с его жизнерадостным и просветительским характером, возобладали панегирический и конкретно-исторические элементы. Это отчетливо проявилось в творчестве Симеона Полоцкого, писавшего как надгробные слова на конкретный случай (например, "Слово по преставлении Павла, митрополита Сарского и Подонского"), так и типовые (на погребение "честнаго человека", "мужа сановита", "воинскаго человека", "честныя жены", архиерея), включенные им в сборник "Вечеря душевная" (М., 1683. Л. 100—150, 171—179 об.).

Выговцы с их обширной библиотекой и постоянными книжными разысканиями, без сомнения, хорошо знали украинско-белорусские и русские образцы эпидейктического красноречия второй половины XVII в. Хорошо знали они и риторику Софрония Лихуда, в которой давалась подробная классификация панегирических слов и детальные рекомендации по составлению слов каждого из указанных видов. Текст С. Лихуда почти без изменений был включен в соответствующую часть выговской Риторики-свода. Один из разделов носит название "О надмертвенном или надгробном словеси". "Сие слово, — вслед за учителем-греком разъясняют составители свода, — глаголется на преставление или на погребение коего-либо честнаго человека или на гробе коего преждеусопшаго. Тем же и надгробная похвала лепотне наречеся" (Друж—122, л. 452 об. Ср.: Увар—318, л. 165).

Анализ выговских надгробных слов невозможен без выявления той основы, которая закладывалась в произведение правилами риторики. Панегирическое слово, согласно Софронию Лихуду, должно состоять из пяти частей: предисловия, предложения, повествования, утверждения и эпилога (Увар—318, л. 145). Центральной частью являлось повествование (предложение было необязательно и требовалось главным образом тогда, когда слово разделялось на несколько глав). Для "повествования панегирического чина" предлагалось три способа: 1) описание всех добродетелей, присущих идеальному типу, к которому относится восхваляемый (например, добродетелей, присущих истинному архиерею); 2) полное жизнеописание героя по хронологическому принципу; 3) описание одной-двух главных добродетелей конкретного человека. В этой, основной, части надгробное слово не разнилось от панегирика как такового, отличия проявлялись в предисловии, утверждении и эпилоге. Выговская Риторика-свод, вслед за Софронием Лихудом, предписывает "устроять" предисловие "или от поношения ярости, исполнена на самую смерть, яже похитила от нас человека толика любезна [толика всем желателна и нужна] , или от изглашения плачуще краткость жизни, надежды, плача достойныя и изничтожныя [чести] человеков, лжу и злобу человеческих вещей, или горше да устремимся на оное, еже вина бысть смерти [того]. Или от коея-либо честныя гномы мудрых, приличествующыя на сие доводство, или от рыда-телнаго уготовления надгробных, или от недоумения, им же да речет ритор, яко не весть, что сотворити, уязвлен сый от болезни и трепета, умолчати ли или глаголати, и прочая" (Друж—122, л. 452 об. Ср.: Увар— 318, л. 165). Утверждение должно было содержать "похвалу всех тех дел умершаго, яже той жив сый светло соверши" (Друж—122, л. 452 об.), причем обращалось внимание, что в этом "надгробное не разнится панегири-ческаго, разве яко тамо смотряем радость, зде же — печаль. Тем же сему токмо паче внимати леть ритору, яко да никую же вещь приносит, радость творящу, но наипаче понудится во всем слове схиматы и тем же гласом печаль породити в сердца слышателей" (Друж—122, л. 453). Эпилог включал моление о усопшем, "или же да умолим ему благополучие [душевное] и память вечную к будущим [человеком]. [По сем] последствует поучение к подражанию [того] добродетелей, их же светлая воспоминания остави. Конец всех утешению леть быти или от детей, яже той остави, или от инаго коего-либо лица, приличествующаго ко утешению" (Друж—122, л. 453. Ср.: Увар—318, л. 165 об.).

Предписываемая учебниками риторики схема надгробного слова служила для старообрядческих писателей остовом, который они облекали живой тканью. Если мы будем анализировать выговские тексты с точки зрения формы, то, без сомнения, обнаружим в каждом произведении и этот остов, и те риторические приемы, с помощью которых создавалась художественная ткань: в свободном владении литературной техникой видели выговцы одну из главных составляющих писательского мастерства и, более того, через познание "словесного художества" лежал, по их мнению, путь к премудрости. Однако в рамках нашей общей темы более важен анализ содержания надгробных слов, которым принадлежит особое место в истории духовной жизни и литературы Выга и в которых отчетливее, чем в других жанрах, нашли отражение принципиальные идеи и образы.

Когда писатели Выга сочиняли слова на дни тезоименитства своих наставников, они, как уже было показано, противопоставляли свое, православное по духу празднество античной традиции. В случае надгробной похвалы, также берущей свое начало в античности, но более широко усвоенной христианской литературой, оппозиция для старообрядческих книжников была иной: они дистанцировались от традиции мирской и современных им официальных торжеств. Первым подчеркнул это Андрей Денисов в 1719 г. в слове Петру Прокопьеву: "Аще бо грубейший от поселян умершия своя частыми воспоминании повествуют, и поселян-ская его дела, елика или в ратайстве дивна, или в ловительстве чюдна, или в домостройстве им мнится добра, та вся высоковещают, и друг другу проповедают, и, на гроб приходяще и друг другу любовнаго своего показующе, дела его и словеса возвышают, много себе теми повестьми утешение устрояюще, не много ли паче нам мужа сего, в духовных под-визех от юности усердно подвизавшагося и многия сладости и любви ду-ховныя нам виновнаго, словом изобразите должно есть" (Ег—1992, л. 161 об.—162). Аналогичным противопоставлением начинает свое слово Семен Денисов: "Аще убо соседи соседов разлучаеми болезнено скорбят, аще друзи другое оттерзаеми многопечално сетуют, аще сродницы сродников лишаеми неутешно рыдают и тако рыдают, яко престати никогда-же желают <...> колико мы, пребольшими сетовании, превящшими рыдании праведне и подобие по отце нашем сетующе, горкоболезненно рыдаем" (Ег—682, л. 13—13 об.). Выговская традиция "надгробного словоприношения", по мнению старообрядческих авторов, заключала в себе несомненную духовную пользу, тем самым отличаясь от панегириков светского характера , в том числе от столь популярных в первой четверти XVIII в. похвальных слов на различные воинские победы. Традиционно церковный характер погребения выговских наставников наиболее отчетливо выступает в сравнении с похоронным обрядом Петровской эпохи с его рыцарской идеей, зримым воплощением которой являлся участвовавший в траурной процессии рыцарь в латах. Василий Данилов в надгробном слове Петру Ануфриеву в 1736 г. писал: "Молю же ваше святоотеческое собрание нетрудным слухом послушати о бывших мужа добродетелех. Аще бо века сего кроволиятелных ратей исто-риописателие для подражания храбрости будущим родом оставляют на-писанныя повести, колми паче нам для подражания душеспасителных добродетелей годствует о бывших мужа исправлениях воспомянути" (Барс—332, л. 15 об.). Автор воспоминательного слова об Андрее Денисове перечисляет все виды светских панеригиков, от которых он отличает собственные "танесы надгробные": "Познаваю не царскаго тезоименитства торжество, не новобрачнаго жениха брак, не люботоржествен-ных богатое чреждение, не всерадостное благоденствующих утешение, не всекрасное шипколичных ликовствование, не псалмистов слухи умягчающее тимпонисание, не творцев очи оболщевающыя палметы (возможно, от греч. παλαμη — 'дело', т. е. изделие, рукоделие.—Е. Ю.); приразумеваю священную память, священно священнословствуемую, блаженный исход, блаженно сотворяемый <...>" (Ег—1311, л. 73).

В барочной культуре второй половины XVII — начала XVIII вв. панегирики были непременной частью светского церемониального действа. Выговские авторы использовали композиционные и стилистические приемы, выработанные литературой барокко, но по содержанию их произведения продолжали традицию древнерусских похвальных слов святым. Это выражалось именно в церковном, а не мирском характере похвалы и прямом назидании слушателям.

Семен Денисов в слове, посвященном брату Андрею, писал: "Убо, возлюбленнии, аще и плачем, восплачем не язычески, но христиански, не варварски, но православие, не ризы раздерем, но души умилим, не власы терзаем, но сердца сокрушим, не гласы вопленыя умножим, но отца любезно поминаем, апостольска гласа послушающе: "Поминайте наставники ваша, иже глаголаша вам слово Божие" (ко Евреом, зач. 334). Поминаем убо предивнаго нашего пастыря, тако нас ради и толико многодетно подвизавшагося. Поминаем прелюбезнаго отца, прелюбезную душю со всеми о Христе любезне усопшими, моляще всех Владыку благ покой тому даровати и от трудов во упокоение, от подвигов во ослабу, от печалей во утешение благодатное преселити" (Ег—682, л. 40—40 об.).

Призыв к "молитвенному провождению" души умершего наставника содержался в каждом из слов. Слово в день погребения Андрея Борисова завершалось обращением к выговцам: "Тако, чада пустынная, вселюбезна-го отца с слезами проводивше, тако многоплачевная надгробная припева-ния совершивше, о достодолжном помяновении онаго попечемся. Ныне долг, яко дети отцу, яко овцы пастырю, христиански отдадим, поминающе труды и тяготоношения, нас ради подъятыя, беспокойство и защищения, за всех нас претерпенныя. Вси елико тщание и усердие и во общем собрании, и особно всяк наедине молитвами и молением о вечном упокоении его души Создателя нашего со благоговением и смирением помолим, Пречистую Богоматерь и всех святых прилежно попросим: сего бо точию ныне и требует боголюбивая отеческая странствующая душа в вечных обителех" (Ег—1603, л. 17 об.—18).

"Вечнодостойное помяновение" подразумевало не только моление о душе умершего, но также подражание его добродетелям (эти темы вы-говской Риторикой-сводом отводились для эпилога слова).

Иван Филиппов восклицал в слове на 40-й день по смерти Андрея Денисова: "Но что, многоплачевнии, содеем, аще толикаго урона воздвигнута не можем, аще такового падежа понести, непробуждаемаго сна пробу-дити, утешимся поне надгробным словом о отце. Подотрем слезы малым напоминанием безсмертных дел его, горкую пелынь скорби сладостию бо-горастимых плодов. Агиомнисия, или блаженное усопшаго отца воспоминание, да будет нам в великую отраду и утешение" (Ег—1311, л. 64). На церковный характер выговских надгробных слов указывает перечень тех добродетелей, которые восхваляются авторами: это неустанное попечение о пастве, о внешнем и внутреннем обустройстве обители, об уставах, о церковном благочинии, о защите древнего благочестия. Если отвлечься от последнего положения, то перед нами полный круг забот настоятеля древнерусского монастыря. В целом ряде слов отчетливо выражена мысль, что отдается дань не просто человеку, но пастырю и учителю ("яко отца и учителя и вожда церковнаго и киновиарха пречюднаго" — Попов—207, л. 31). Поэтому одной из форм поминовения — к этому настойчиво призывали выговские авторы—было соблюдение заветов наставника, зафиксированных в уставных статьях и церковных поучениях. Семен Денисов над гробом Андрея Денисова говорил: "Тако убо вселюбезнаго отца многоплачевно провождьше, тако многослезная припевания надгробная отдав-ше, о поминании онаго попечемся, долг, яко ученици учителю, яко дети отцу, яко овцы пастырю, всеусердно отдающе. Имамы бо за что долг от-даяти, имамы богатство оного наследия четыредесятолетныя труды, поты и присная того попечения, всеизрядное сограждение яко телесных упокоений, тако душевных назданий чиноположение. Сия благоразумие обзирающе, в сих остающеся, сими утешающеся, слезоплачевно услаждаемся, отца поминающе" (Ег—1992, л. 194 об.—195). В более поздних словах, относящихся уже к следующему периоду выговской истории, слышатся уже прямые призывы попечься "о исправлении жития своего" (Барс— 60, л. 232). Мануил Петров в эпилог надгробного слова Ивану Филиппову включает небольшой нравоучительный текст о праведном житии, соблюдении церковных заповедей и "уставлений общежительных", вложенный в уста самого поминаемого (суть этого поучения полностью соответствует мыслям, высказывавшимся Иваном Филипповым в собственных сочинениях). Таким образом, надгробные слова преследовали цели и дидактические, что сближало их с проповедью. Однако можно заметить, что это не было рассуждением на тему "memento mori", проповедь носила не этико-философский, а практически-нравственный характер и содержание наставлений отражало реалии внутренней жизни Выга.

Церковный характер выговских надгробных слов проявляется также в их связи с богослужебными текстами. Неизвестный книжник в надгробном слове Семену Денисову, говоря о проводах киновиарха в последний путь, пишет: "Согласуют (этому "провождению".—Е. Ю.) и цер-ковныя при погребении певаемыя над умершими имны, от них же некия к возбуждению собравшимся вам на пожаление и в предтекущем плачевном о человеческом животе и упокоении сочинении в слово приплетутся" (Попов—207, л. 109 об.—110). В выговской практике встречаются слова, авторский текст которых очень искусно переплетен с текстами чинов погребения и панихиды. Замечательным образцом такого рода являются произведения Трифона Петрова, талантливейшего писателя и большого знатока церковного устава. Сложный стилистический рисунок и мастерское владение словом и цитатой отличают все четыре его слова: надгробные Андрею Денисову и Даниилу Викулину, "Плач церкви над пастырем" и слово на день памяти Петра Прокопьева 1729 г.

Последнее из названных слов имеет своей фемой припев 1-й песни общего канона за усопших, входящего в чин панихиды: "Покой, Господи, душю усопшаго раба твоего Петра" (Ег—682, л. 61). Во второй, факультативной, части слова — в предложении — Трифон Петров более обстоятельно раскрывает тему, используя текст тропаря 8-го гласа: "Принеси зде, в начало слова, да воскликнем церковный глас, глас природный, молебный, глас священный <...> "Помяни, Господи, яко благ, раба своего, на тя бо упование возложи, Творца и зиждителя и Бога нашего" (здесь и далее цитаты из богослужебных текстов выделены нами. — Е. Ю.), то есть присени благостию, призри милосердием, помилуй человеколюбием <...> сподоби восприятия небеснаго царствия..." (Ег—682, л. 61 об. Ср.: Муз—928, л. 36 об.).

Трифон Петров использует прием диалогизации повествования. Автор призывает своих слушателей: "Приидите все и станем при гробе священнем священнаго трудника <...> и возопием ко иже сущему во гробе гласом умиления <...> и гортанем пресохшим: "О вселюбезне и приснопамятне, воздаждь нам слово и сотвори ответ, побеседуй обычно сладкими твоими провещании и медоточными твоими попользуй глаго-лании". Ельма же не отвещает и не ответствует покрываемый гробом, то-чию церковным гласом: "Зряще мя, — глаголя, — безгласна и без дыхания предлежаща, восплачитеся ecu о мне, братия и друзи, сродницы и знаемии". И: "Но молю вся и припадаю, о мне помолитеся ко Господу". И паки: "Духовная моя братия и спостницы, не забудите мене, егда молитеся, но и видевше мой гроб, поминайте мою любовь и молитеся Христу, да учинит дух мой с праведными" (Ег—682, л. 64 об.). Две первые фразы из ответа Петра Прокопьева представляют собой точные цитаты из текста стихиры б-го гласа, поющейся при погребении по дороге к гробнице (см.: Ег—1226, л. 38; Муз—928, л. 79—80). Заключительная фраза приведенного отрывка является обобщенным выражением основной просьбы Петра Прокопьева, содержащейся во всех вариантах его духовного завещания. Обратившись сначала к киновиархам и братии, сродникам и сестре Февро-нии Прокопьевне, Трифон Петров призывает всех найти утешение в словах кондака 8-го гласа, входящего в чин и панихиды, и погребения: "И вси купно возрыдаим, приседяще гробу и со хлипанием воспоем: "Со святыми покой, Христе, душю раба своего, идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная" (Ег—682, л. 65—65 об. Ср.: Муз—928, л. 47, 71). Моление об умершем завершает Трифон Петров словами вечной памяти, звучащими по отпусте панихиды: "Прочее помолимся со слезами всяческих творцу и содетелю о покои всежелетвеннаго нашего вжелен-ника, поюще: "Рабу Божию Петру вечная память" 3-жды" (Ег—682, л. 65 об. Ср.: Муз—928, л. 52).

Слово Трифона Петрова в день погребения Андрея Денисова произносилось в церкви перед последним целованием. Это произведение, прозрачное по своей форме, являлось по сути дела литературным аналогом чина погребения; текст, маркированный цитатами из богослужебного ряда, давал ясное представление о последовательности идей и действий. Указав причину собрания ("Его же отеческое лице стекохомся последнее видети, его же сладкоглаголивая пастырская уста снидохомся последнее целовати" — Попов—207, л. 19—19 об.), Трифон Петров призывает выговцев отдать последний долг почившему наставнику, при этом он трижды цитирует начальный стих стихиры 2-го гласа: "Да взывает прочее церковный глас: "Приидите, последнее целование дадим умершему". О, слезами лиющийся глас, о, хлипаний и воздыханий звяцающий глас! Не на царьское тезоименитство торжествовати и царя целовати и того величеству приветствовати призывающий <...> но: "Приидете,— рече,—последнее целование дадим умершему". Сего гласа преемсгвовавше, взовем кождо нас и мы друг ко другу: "Приидите, последнее целование дадим отцу нашему, последнее преклонение ко устом дадим усопшему пастырю нашему..." (Попов—207, л. 20—20 об.). В эпилог слова автор искусно вплетает цитаты и парафразы церковных песнопений: "Ельма пожале-ния страсть сытости не весть, время же яже последования о погребении сокращения требует, тем же, сынове отцелюбивии <... > пременим сетование на молитву и всеусердно помолим всещедраго Бога, да учинит дух отца нашего в кровех праведных со всеми святыми. Изменим плач на прошение <...> помянем учителя нашего: "Со святыми покой, Христе, душю раба своего, идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная". Преставим сердца дрогание на заупокойное возглашение и велегласно вси умиленными сердцы и сокрушенными душами воскликнем церковным гласом: "Рабу Божию преставлъшемуся Андрею, ему же и погребение творим, вечная память, вечная память, вечная память" (Попов— 207, л. 30—30 об.).

Привязка к богослужебному действию в ряде случаев позволяет установить точное место произнесения слова. Например, анализ текста надгробного слова Даниилу Викулину Трифона Петрова не оставляет сомнения, что оно, как и разобранное выше, было произнесено в церкви при последнем целовании. В качестве фемы был взят стих из послания апостола Павла Солунянам ("Не хощу вас не ведети, братие, о усопших, да не скорбите, яко и прочий не имущий упования" — 1 Солун. 4, 13), читавшийся из Апостола перед последним целованием. Тема последнего целования становится сквозной для второй части слова — предложения. Начальный стих стихиры 2-го гласа открывает каждый пункт перечисления ипостасей умершего: "Приидите, последнее целование дадим умершему" отцу нашему, учителю, пастырю, "священнейшему архиктитору и киновиар-ху", "милости и щедрот источнику" (Попов—207, л. 5—6). Завершается этот фрагмент сходной цитатой из стихиры 6-го гласа, поющейся уже по дороге к гробнице: "Нектому бо его уже узрим, ниже собеседуем, по реченному: "Но приидете, ecu любящий мя и лобзайте последним иелованием, нектому бо с вами пойду или собеседую прочее, к судии бо гряду, идеже несть лицу приятия" (Попов—207, л. 6 об.). Начальные стихи той же стихиры Трифон Петров вкладывает в уста умершего, создавая тем самым диалог: "Елма же и ин церковный глас, яко от лица предлежащаго умершаго и плаката убеждает нас при целовании: "Зряще мя, — вопиет,—безгласна и без дыхания предлежаша, восплачитеся ecu о мне, братие и друзи, сродницы и знаемии. Ибо вчерашний день с вами глаголах, внезапу прииде ми страшный час смертный" (Попов—207, л. 6 об. Ср.: Муз—928, л. 79—79 об.). Пояснив горечь утраты и смысл некоторых погребальных песнопений, Трифон Петров настраивает слушателей на осознанное и прочувствованное исполнение данной стихиры: "И сего гласа з доблестьми отца сочетавше, желетвенне потимпанствуем: "Зряще мя безгласна и без дыхания лежаща, восплачитеся" (Попов—207, л. 6 об.). Более подробно исчислив добродетели Даниила Викулина, автор переходит к утешению общежителей, ссылаясь на другой фрагмент чина погребения: "... Ин священный глас приимем <...> утешающий нас блаженнаго отца блаженнаго успения язычески не плаката, но християнски благодушствовати и надежды на Бога не отлагати, глаголющий тако: "Блажен путь, в онъ же пойдеши, душе, яко уготоватися место покойно" (Попов—207, л. 9—9 об.). Трифон Петров дает подробное толкование процитированному тексту прокимна 8-го гласа: "Но и сего священнаго гласа с краснейшими благолепотами из-ряднейшаго в мужех пастыря нашего на словесную цевницу наткавше, утешителне позвяцаем: "Блажен путь, в онъ же пойдеши, душе, яко уготоватися место покойно". Сей глас есть глас утешения <...>. Но кому приглашается и каковей душы припевается <...>? Приглашается <... > ду-шы разумней человечестей..." (Попов—207, л. 9 об.—10). И завершается надгробное слово Даниилу Викулину включенными в авторский текст стихами кондака 8-го гласа, неоднократно поемого на погребении, и бо-городична, исполняемого перед самым опусканием гроба в могилу: "Детски слезяще и немотствующе: "А—а—а", не вемы прочее, что глаго-лати, безгласием уста печатлеем, точию обратившеся на провождение, всеусердне зовем: "Со святыми покой, Христе, душю раба твоего, идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная". И паки: "Молитвами родъшыя тя, Христе, и Предотечи твоего, апостол и пророк и святитель и мученик и преподобных и праведных и всех святых усопшаго раба твоего покой" (Попов—207, л. 13 об. Ср.: Муз—928, л. 71, 81 об.).

Надгробные слова Трифона Петрова носят ярко выраженный церковный характер и очень тесно связаны с богослужебными текстами, цитаты из которых не просто вкрапляются в текст, но несут на себе организующую функцию. Более того, само слово развертывается как чинопос-ледование, дается толкование отдельных мест, идеи и образы чина погребения прилагаются к реалиям, хорошо знакомым слушателям. Широкое и искусное использование богослужебных текстов составляет отличительную черту творческой манеры Трифона Петрова. В сочинениях других выговских авторов тексты ряда песнопений (кондака 8-го гласа, тропаря 5-го гласа, отпуста погребения и панихиды) встречаются только в виде отдельных вкраплений.

В ряде случаев чин погребения подсказывает автору структуру слова. Таково "Келейное и последнее приветствие" Даниила Матвеева, произнесенное при выносе тела Семена Денисова из кельи. Оно строится на диалоге, подобно стихирам 2-го гласа. "Вопрошаем тя: "Рцы нам, камо гря-деши, о честнейший отче... <...> Рцы нам, рцы, велеумнейший настави-телю, сотвори ответ благодатный, сотвори, не помолчи..."—начинает слово выговский автор (Барс—388, л. 79). Память слушателей, несомненно, обращалась к хорошо известным стихам названной стихиры: "Рцы, ныне, брате, камо идеши от нас молча, провещай, обращься..." (Муз—928, л. 74). В уста Семена Денисова вкладываются слова: "Отхожду в страну незнаему и чужду, да еще и един уединен, ответ дати цареви силам великому и над всеми царствующему..." (Барс—388, л. 79 об.). Подобный ответ от лица умершего дает и стихира 2-го гласа: "Аз ко Господу Богу судии моему иду, судищу предстати и ответ творити о делех своих" (Муз—928, л. 74 об.). Из того же песнопения заимствовали выговские книжники и образы. В надгробном слове Даниилу Викулину говорилось: "Тело предлежит любезное, но мертво и недвижимо; и всерадостныя очи, но незрящыя; сладостныя уста, но не глаголющыя; всесладчайший язык, но невещающий. Предлежат любезней руце, но недвизающияся; красней нозе, но не-ступающыя" (Ег—425, л. 104 об.—105). Ср. текст стихиры: "Ныне вси те-леснии уди праздни являются, недвижими и мертви, нечювьствени и всем неключими. Руце и нозе связане быста. Очи заидосте, и слух с нима. Язык молчанием заградися и гробу предается" (Муз—928, л. 74 об.—75).

Надгробное слово на Выгу было частью церковного действия. Так воспринимали его и сами писатели. Автор одного из воспоминательных слов об Андрее Денисове в последних фразах обращался к почившему киновиарху: "Просим, не вмени пригробнаго сего пожаления нашего святопочитию твоему во стужение, но причти со имны заупокойными в память исхода твоего, в честь и славу..." (Ег—1311, л. 76 об.—77).

На церковный характер "надгробного словоприношения" указывает также включение в текст фрагментов, восходящих к жанру духовного завещания. В слове Андрея Денисова, посвященном Петру Прокопьеву, за рассказом о кончине первого выговского уставщика следует пространный текст от первого лица, содержащий прямое обращение к братии, раскаяние в собственных грехах и просьбу о прощении (Ег—1992, л. 182 об.—185). Петр Прокопьев составил три духовных завещания и распоряжение о своем келейном имуществе. Об этом упоминает и Андрей Денисов: "Сице предуготовися смиренная она и боголюбная душа, во время смерти своея и ныне саморучными его умиленнейшими писании вся благоверныя моляше <...> у всех прощения прошаше" (Ег— 1992, л. 182 об.). В следующем фрагменте, начинающемся словами: "Здрави будите,— глаголя, — здрави, любезнии отцы...", дается обобщенное изложение этих документов (прямых заимствований не обнаружено).

Подобное включение находим и в слове надгробном Семену Титову: "Ныне же он, наш любезный отец, невещанными гласы просит всех об-щежителей елико соборных и келейных, елико всех болничных, да молят за него всещедраго Бога, и всем глаголет: "Простите меня, отцы и братия и сестры. <...> Простите и, елико можете, помолитеся о моей душепо-лезности. Простите и в прочиях моих к вам грубословствиях и в неос-мотрителных досаждениях и в протчих неизглаголанных и словесех, и действиях. Ныне же я уже в необратный путь отьидох. <...> Оле, моего трепета! Аще не могу соответствовати моими делами, вечне осужден буду. Аше не возъимею от вас помощи в молитвах ваших, всем истязаниям подвержен буду". Сия убо и сим подобная любезный наш отец молит ныне и просит всех сицевую с ним учинити милость" (Барс—907, л. 39— 39 об.).

Подобно древнерусским похвальным словам святым, произведения старообрядческих авторов завершались молитвенным обращением к умершему с просьбой о прощении и заступничестве (учебники риторики такой темы не предусматривали). В слове Семена Денисова содержится просьба к Андрею Денисову о заступничестве перед Богом: "Не оставляй нас отеческими ти утробами, но присно и оттуду нас назирая назирай, на вся полезная и спасительная наставляя, елико можеши и елико дерзновение стяжеши, да же в настоящем твоими молитвами подкрепляеми, в твоих чиноуставлениих благочиние пребывающе, невреждени пребудем и будущия радости сподобимся о Христе Исусе" (Ег—1992, л. 195 об.). В некоторых словах настойчиво звучит просьба "от бед и обстояний лютых свобождати" (Попов—207, л. 14). Содержание подобных прошений приоткрывает состояние внутренней жизни пустыни. Перекличка с современностью особенно характерна для поздних слов. Так, например, на Семена Титова (1791 г.) возлагается надежда: "Аще возъимееши дерзновение у царя царьствующих, не презри нас своим отеческим заступлением, не остави нас погружатися в море страстей, не отрини отцелюбно от всех ваших попечений, помоли его всесилную власть, да укротит волнующийся, да утишит смущающийся, да уставит напаствуемыя, да проженет все раз-враты, все раздоры далече от христособраннаго стада, да даст своей святей церкви мир, тишину и согласие" (Барс—907, л. 40).

Выговские надгробные слова соединили в себе две литературные традиции: древнерусских похвальных слов святым, что предопределило их церковное содержание, и барочного панегирика, сформировавшего систему изобразительных средств и риторических приемов. Выговским авторам было знакомо и "О трех исповедницах слово плачевное" протопопа Аввакума, посвященное памяти умерших боярыни Морозовой и ее соузниц и написанное под непосредственным впечатлением известия об их смерти. Это сочинение выходит за традиционные рамки похвальных надгробных слов, его отличает открыто выраженное личное начало, преобладание биографических и автобиографических моментов. В слово оказываются включенными богослужебные тексты: заупокойной службы и молитвы.

Во второй половине XVIII в. выговская словесность переживает период спада творческой активности, произведения становятся более компилятивными, школьный характер литературы — очевиднее. Эта тенденция находит отражение и в надгробных словах, авторы которых порой прибегают к прямым заимствованиям из сочинений своих предшественников.

К примеру, в слове, произнесенном на погребении Семена Титова 28 ноября 1791 г., обнаруживаются явные следы знакомства с надгроб-ным словом Исаакию Евфимому, предшественнику Семена как "над-смотрителя" на Лексе. Писатель конца XVIII в. заимствует из произведения Андрея Денисова пространный отрывок, описывающий состояние скорби:

Слово надгробное Исаакию Евфимову

Но кое надгробное слово любезному нашему подвижнику принесу, какими ли писмены жалость сию оплачю пред вашим боголю-бовным братожалостным собором, ибо предваряет витийства жалость и предскачют чернил слезныя капли. <...> Како слезно не потужим, егда не узрим и не услышим при Лексенской обители крепкаго адаманта <...>? Како ли, старожи-тельная братия и сестры, слезно не сожалеем от давных лет в пустыни и в братьстве сем подвизавшагося усердно благорачительнаго старо-жителя, не низпадшаго от многих скорбей, не оскудевшаго веры от многих гонений, не отлучавшагося братскаго терпения от многих нужд, но готоваго Бога ради вся терпети, братьства ради везде стра-дати, благочестия ради смерти и муки претерпевати? (Барс—60, л. 233 об.—234 об.).

Слово надгробное Семену Титову

Но кое еще надгробное слово любезному нашему отцу и подвижнику принесем, какими ли писмены жалость сию оплачем, бо-голюбивый девический соборе'? Ибо предваряет жалость и предскачют чернил слезныя капли. <...> Како ли слезно не потужим, егда не узрим и не услышим при нашей Лек-синской обители пребывающаго крепкаго адаманта <...>? Како ли, старожительная матери и сестры, слезно не сожалеем из младых лет в пустынях и в братстве сем подвизавшагося усердно богорачитель-наго старожителя, не ниспадшаго от многих скорбей, не оскудевшаго веры от многих гонений, не отлу-чившагося братскаго терпения от междоусобных ратей, но готоваго Бога ради вся терпети? (здесь и далее выделено нами.—Е. Ю.).

Позднейший автор не только последовательно заменяет обращения: первое слово произносилось перед выговской братией, второе—перед лексинскими сестрами (может быть, автором этого слова была одна из женщин), но также заменяет реалии, относившиеся непосредственно к Исаакию, на другие, характеризующие обстоятельства жизни Семена Титова. В данном произведении использован также пространный фрагмент (с пропусками) из надгробного слова Даниилу Викулину Трифона Петрова:

Слово надгробное Даниилу Викулину

И яко вином умиления упившеся, воскликнем: О, пастырю и учителю, отче наш вселюбезнейший, что се сотворил еси? Оставляеши нас сиры. О, безчревная хитатель-нице смерте, что се соделала еси? Посекла у нас столпа, о нем же ут-верждахомся. <...> И с восклицанием абие приникнем во гроб и, развивше гробныя пелены, узрим отеческое лице; и яко ужасни, пригнувше к переем руце, благоговейно станем и церковными гла-сы заупокойная отдадим купно с целованием приветствия. <... > Приидите, последнее целование дадим кротце и благолепие от света сего в немерцающий свет преселившемуся милости и щедрот источнику, предводителю нашему, иже, по Иову, "бысть око слепым и нога хромым" <...>; не ктому бо его уже узрим, ниже собеседуем (Попов—207, л. 4 об.—6 об.).

Слово надгробное Семену Титову

С сицевым плачевным стонанием приблизившеся ко гробу учите-леву, сицевая воскликнем: О, пастырю и отче наш вселюбезнейший, что се сотворил еси? Оставляеши нас сиры. О, безчревная хитатель-нице смерте, что се соделала еси? Посекла у нас столпа, о нем же ут-верждахомся. И с восклицанием абие приникнем во гроб и, развивше гробныя пелены, узрим отеческое лице; и аки ужасни, пригнувше к переем руце, благоговейно станем и церковными гласы заупокойная отдадим купно с целованием приветствия: приидите, последнее целование дадим кротце и благолепие от света сего в немерцающий свет преселившемуся милости и щедрот источнику, предводителю нашему, иже, по Иову, "бысть око слепым и нога хромым" <...>; не ктому бо его уже узрим, ниже собеседуем.

Заимствования можно выявить и в надгробном слове Андрею Борисову, произнесенному "от девиц". Его автор воспользовался словом на 40-й день по кончине Семена Денисова, составив из отдельных его фрагментов, частично переработанных, собственное обращение к слушателям:

Вы же, о много