Шахов М.О. Клерикализация России: миф или реальность? - Староверы и власть - Старообрядчество и власть - Тематический каталог

Вынесенный в заглавие статьи вопрос достаточно часто обсуждается в научных работах и в публицистике по теме государственно-конфессиональных отношений в современной России. Достаточно очевидно, что в последнее десятилетие возрастает интенсивность взаимодействия общества и государства с религиозными объединениями. Однако означает ли это, во-первых, что какая-либо религиозная организация фактически вовлекается в управление страной и, во-вторых, правильно ли для обозначения происходящего использовать термины «клерикализм», «клерикализация»?

Итак, мы ставим задачу исследовать правильность использования терминов, предпринять попытку совершенствования и уточнения понятийного аппарата. Для большинства работающих в области рассматриваемых проблем ученых — для философов, религиоведов, юристов — слово, понятие, термин являются основным научным инструментом. Поэтому выяснение степени адекватности феномену того названия, которым мы его обозначаем, является далеко не праздной схоластической игрой ума, а методом познания реальности. Кроме того, вопрос о верном употреблении термина «клерикализм» имеет не только научно-теоретический, но и практический аспект.

Уточним прежде всего, каково было первоначальное значение этого слова. Напомним определение из «Энциклопедического словаря» Брокгауза–Ефрона: «КЛЕРИКАЛИЗМ и клерикальные партии. Термин “К.”…вошел во всеобщее употребление первоначально в Бельгии в 50-х гг. ХIХ в., хотя явление, им обозначаемое, гораздо более раннего происхождения. К. называется политическое миросозерцание, идеалом которого является усиление власти и значения Церкви — именно Церкви Католической. <...> В средние века К. стремился к неограниченному господству Католической церкви, с папой во главе… В позднейшее время К. принял иные формы. Клерикалы, по большей части, стремятся к восстановлению светской власти папы; но и эта цель, ввиду явной невозможности ее достижения, все более и более отступает на задний план. Главным образом клерикалы борются против отделения Церкви от государства или там, где этот вопрос не стоит на очереди, против либерального законодательства в церковной области: именно против гражданского брака, против передачи ведения метрических книг из рук духовенства в руки светских властей. <…> Идеи К. лежат в основе клерикальных партий. Эти партии могут существовать только в государствах либо католических (как Бельгия), либо таких, где католицизм сильно распространен и играет заметную роль (Германия)».

Итак, термин «клерикализм» получил широкое распространение в ходе процесса секуляризации, активно происходившего в Европе со времен Французской революции, и соотносился с католической церковью. Католическая церковь является самостоятельной международной политической силой. Клерикализм обозначал борьбу Церкви за сохранение или усиление своих позиций в жизни общества, в том числе и со светской властью, с ее секуляризационными устремлениями. В ходе этой борьбы получил хождение и термин-антоним «антиклерикализм». Сама природа специфического явления в государственно-конфессиональных отношениях— клерикализма — имеет католический характер. Этот феномен был порожден позицией католической церкви, постоянно претендовавшей на обладание как духовной, так и гражданской властью.

После изменений в воззрениях католицизма на государственно-церковные отношения, происшедших на II Ватиканском соборе (Декларация о религиозной свободе Dignitatis humanae), с согласия и даже по инициативе Римского престола государства, ранее имевшие официальный статус католических, осуществляли отделение католической церкви от государственной власти (Испания, Колумбия), был заключен новый Конкордат Ватикана с Итальянской Республикой1. Таким образом, можно говорить, что даже в отношении католицизма термин «клерикализм» в некоторой мере стал уходящим в прошлое. Современная позиция Ватикана отличается от тех клерикальных устремлений, которые были характерны для него до второй половины ХХ века.

Наиболее существенным признаком клерикализма в его классическом значении нам представляется именно наличие соперничества, борьбы за обладание властью в государстве, в ходе которой религиозная организация выступает как самостоятельный участник политического процесса, обладающий достаточными силами для отстаивания своих притязаний. Таким образом, клерикализация есть процесс, предполагающий наличие динамического равновесия противоборствующих сил, вследствие чего усилия клерикалов по воплощению в жизнь теократического идеала не могут ни окончательно увенчаться успехом, ни потерпеть полное поражение. Когда же один из конкурирующих процессов клерикализации и секуляризации является преобладающим, образуются соответственно теократия или светское государство. Иногда конфессия, вероучение которой считает идеальным соединение духовной и светской власти в руках религиозных лидеров, становится доминирующей силой в стране. С нашей точки зрения, такие государства следует именовать не клерикальными, а теократическими (например, Женева при правлении Кальвина, современный Иран и некоторые другие исламские государства). Католицизму практически никогда не удавалось до конца воплотить в жизнь теократический идеал, кроме как собственно в Папском государстве и на территориях типа владений Ливонского ордена. Даже в Средневековье в католических странах Церковь была вынуждена разделять власть со светскими монархами. Именно поэтому термин «теократическое государство» кажется нам предпочтительнее термина «клерикальное государство». Последний слишком расплывчат и может обозначать как теократию, так и государства типа королевской Франции и даже императорской России, с существенно различающимися типами государственно-церковных отношений.

В православных странах характер государственно-церковных отношений был принципиально иным. Теоретически они строились на принципе симфонии Церкви и государства, предполагавшей тесное сотрудничество при разграничении сфер компетенции. На практике большей частью имел место уклон в сторону цезарепапизма, преобладания царской власти над церковной. Католический идеал сосредоточения всей полноты власти в руках Римского первосвященника, теократического государства не свойственен Православию. В императорской России Синодальная церковь представляла собой часть государственной машины, была подчинена государству и управлялась им. Конечно, и она обладала собственными интересами и пыталась их отстаивать. Но и устремления Церкви, и расстановка политических сил в России отличались от ситуации в странах, где шла борьба между клерикализацией и секуляризацией.

Согласно мнению некоторых ученых, в наше время содержание понятия «клерикализм» расширилось и ныне под ним понимается любая форма политической активности верующих, священнослужителей, религиозных объединений и религиозно-политических движений или же «процессы, при которых религия выступает в качестве инструмента для обоснования тех либо иных идеалов в политической борьбе»2. Последнее определение настолько широко и расплывчато, что под него могут быть подведены почти все социальные явления, как-то связанные с религией. Нам представляется, что подобное расширительное толкование клерикализма непродуктивно для научного анализа, так как в результате одним и тем же словом именуются процессы и явления, существенно отличающиеся друг от друга. Совершенствование понятийного аппарата науки, напротив, предполагает движение к более строгим и точным формулировкам понятий, к разграничению сходных, но все же различных явлений.

Использование терминов «клерикализм», «клерикализация» применительно к процессам, происходящим в государственно-церковных отношениях в современной России, некорректно, поскольку они затрудняют верную оценку природы и движущих сил происходящего. С одной стороны, их предыстория наталкивает на ошибочную аналогию с католическим клерикализмом. Да, у Московского Патриархата несомненно есть стремления к усилению своего влияния на государство, но называть их термином, характерным для другой конфессии,— значит вносить дополнительную неясность в анализ. С другой стороны, при расширительном толковании терминов остается невыясненной специфика конкретного явления.

Согласно известному афоризму, политика — это расстановка сил, и, чтобы верно понять происходящее сейчас в нашей стране, необходимо заняться оценкой политической ситуации. Конечно, не следует сводить этот анализ к сугубо материалистическому взгляду на вещи, уподобляясь И.В. Сталину, который, когда речь зашла о силе влияния Ватикана, спросил: «А сколько у папы дивизий?» (В других случаях он обычно демонстрировал прекрасное понимание роли нематериальных сил в политике.) Однако в настоящее время, на наш взгляд, имеет место уклон в обратную сторону — чрезмерное увлечение рассуждениями о «моральном авторитете», «идейном влиянии» религиозных организаций в отрыве от оценки реальных ресурсов и возможностей участников столь жесткого и в общем-то циничного явления, как политическая борьба.

В отношении оценки меры общественной поддержки Московского Патриархата оценки экспертов сильно расходятся. Очень показательно, что как раз те публицисты и теоретики, которые говорят о якобы имеющей место быть «клерикальной угрозе», одновременно, со статистическими данными в руках, пытаются доказать, что эта поддержка минимальна, сводится к нескольким процентам населения России. Руководствуясь собственными критериями и методами оценки, я прихожу, однако, к сходному выводу о том, что численность людей, готовых оказать реальную политическую, материальную и прочую поддержку Московскому Патриархату, достаточно скромна, сопоставима с числом православных христиан, соблюдающих церковные каноны. (Показательно, в частности, что руководство Московского Патриархата не делает попытки возродить на добровольной основе уплату церковной десятины прихожанами. По всей видимости, трезво оценивая перспективы, оно предпочитает обсуждать вариант сбора государством «церковного налога» по аналогии с практикой ряда европейских стран.) Таким образом, в отношении одного из теоретически возможных источников реальной политической силы Московского Патриархата можно констатировать, что на сегодняшний день «иранский вариант», когда религиозное правление в стране вводится «снизу», народной волей, в России нереален.

В отношении финансово-экономических возможностей Московского Патриархата следует сказать, что в оценке ситуации, как правило, отсутствует чувство реальности, особенно на фоне скандальной шумихи вокруг отдельных коммерческих предприятий с участием деятелей РПЦ. Не имеется достоверных официальных сведений о бюджете Церкви. В работе «Экономическая деятельность Русской Православной Церкви и ее теневая составляющая» (М., 2000, с. 57–58) осторожно говорится об оценках экономической деятельности РПЦ в сотни миллионов долларов, о годовом объеме финансовых потоков (как легальных, так и «теневых») в несколько десятков миллионов долларов и т.д. Однако большая часть церковного бюджета связана с необходимыми затратами на осуществление своей деятельности и на содержание и восстановление храмов. Свободных денег, которые можно конвертировать в политический ресурс, видимо, немного. А для качественной оценки пропорций, масштабов капиталов, задействованных в российской политике, уместно вспомнить, что только личное состояние одного из олигархов было оценено в несколько миллиардов долларов. При всей непрозрачности бюджета Московского Патриархата смею предположить, что в нем фигурируют значительно более скромные суммы. Кроме того, события вокруг некоторых хорошо известных олигархов показали, что в современной России сколь угодно большое состояние не может гарантировать прочных политических позиций.

Таким образом, можно сделать вывод, что собственные, автономные силы Московского Патриархата остаются в масштабах страны достаточно скромными: довольно устойчивый по численности контингент активных православных верующих и сравнительно скромные (относительно финансовых империй) экономические ресурсы. Православная Церковь в России не обладает сколько-нибудь серьезными собственными силами, позволяющими проводить самостоятельную, независимую политику. (Мера независимости связана с потенциальной возможностью оппонировать властям, ибо для проведения абсолютно лояльной политики не требуется ни независимости, ни опоры на собственные силы. Это не значит обязательно, что потенциальная способность непременно должна реализоваться, что сильная в политическом смысле Церковь неизбежно должна быть в оппозиции власти.)

Очень характерен тот факт, что появившееся в Основах социальной концепции РПЦ упоминание о возможности мирного гражданского неповиновения в случае, если власть принуждает православных верующих к отступлению от Христа и Его Церкви, а также к греховным, душевредным деяниям, представляющее вполне естественную и справедливую форму самозащиты в крайних ситуациях, тем не менее вызвало крайне настороженную (если не сказать больше) реакцию в «коридорах власти». Но если даже мысль о мирном неповиновении в исключительных условиях не приемлется светской властью, не значит ли это, что идеалом для нее считается Церковь, безоговорочно покорная перед лицом абсолютно любых действий государства?

Заслуживает внимания такая особенность, как закрепленное в законе «О свободе совести и о религиозных объединениях» положение о том, что в соответствии с конституционным принципом отделения религиозных объединений от государства религиозное объединение не участвует в выборах в органы государственной власти и в органы местного самоуправления, не участвует в деятельности политических партий и политических движений, не оказывает им материальную и иную помощь (ст. 4, п. 5 Закона). Являются ли эти нормы необходимым в светском государстве барьером для клерикализации? Неучастие Церкви в политической жизни, в выборах и т.п., напрямую или через конфессионально ориентированные партии не есть обязательное правило для светского государства (эти явления имеют место в других, вполне светских государствах). Это политически конъюнктурное явление, позиция, равно выгодная для светских и церковных властей в условиях современной России.

Если РПЦ попыталась бы принять открытое участие в политической жизни, любая занятая позиция для нее оказалась бы проигрышной. Поддержка оппозиции заведомо невозможна — и по природе оппозиции, и по природе людей, руководящих РПЦ, но самое главное — ввиду неизбежности негативных последствий для Церкви. Поддержка власти — не только абстрактная, в виде молитвы о властях, но и в виде поддержки избирательной кампании, принеся отдельные тактические успехи, сделала бы РПЦ в глазах общества ответственной и за все неудачи светской власти. Таким образом, открыто занять какую-либо политическую позицию для Церкви невыгодно; это же касается и религиозно-политических партий. В то же время неформальная поддержка власти, в том числе во время предвыборных кампаний, гораздо более полезна и для светской, и для церковной власти.

Таким образом, запрет на участие религиозных организаций в политической жизни вовсе не охраняет основы светского государства. Он дает официальный повод РПЦ устраниться от участия в разрешении актуальных общественно-политических проблем, ограничиваясь предельно абстрактными декларациями, и в то же время позволяет иерархии держать под контролем политическую активность священнослужителей. А светская власть, установив соответствующие законодательные ограничения, застраховалась от появления авторитетной религиозно-политической оппозиционной партии.

Откуда же берутся силы, обеспечивающие влияние Московского Патриархата на общественную жизнь и на государственные структуры? Виртуальная, она же эфемерная политическая власть Московского Патриархата создается позицией представителей светской власти. (Специально оговариваюсь, что я не отождествляю особую политику, проводимую в отношении Московского Патриархата рядом представителей светской власти разного, в том числе самого высокого уровня, со светской властью в целом — в ней представлены различные, в том числе и диаметрально противоположные, ориентированные на интеграцию с «постхристианской цивилизацией Запада» политики и тенденции.)

Сказанное выше о реальном собственном политическом потенциале Московского Патриархата дает основание утверждать, что его «партнерство» с государством, конечно, неравностороннее. Это партнерство гиганта и малыша (безо всякого уничижительного подтекста), в котором младший партнер может делать только то, на что соглашается, что одобряет и обеспечивает ресурсами старший партнер. Можно доказать, что все случаи, когда на поверхностный взгляд кажется, что РПЦ «диктует свою волю» государству, имеют иную подоплеку. Государство уступает только тогда, когда уступка практически ничего не стоит или приносит пропагандистский эффект. Обратим внимание, например, что в вопросе о том, чтобы культовые здания были переданы в собственность, а не в безвозмездное пользование религиозным организациям, до сих пор не достигнуто никакого прогресса. Никакого результата не возымели протесты Церкви против демонстрации оскорбительного для православных христиан фильма «Последнее искушение Христа». Но в некоторых ситуациях представителям Московского Патриархата государственные органы разрешают, так сказать, выступать на первый план, что порождает иллюзию их особой влиятельности.

Причина этой политики представителей светской власти — в отсутствии идеологии, «освящающей» и легитимизирующей светскую власть в глазах народа. Это государственные деятели разных рангов пытаются восполнить за счет подчеркнутого сближения с Московским Патриархатом. Оценивая же позиции РПЦ в этой ситуации (не отдельных амбициозных клириков и иерархов, а именно Церкви), следует признать, что она подчас попадает в очень сложное политическое положение, когда любой вариант ответа, реакции на жесты светской власти несет нежелательные последствия. (Такие безвыходные ситуации у шахматистов называются «цугцванг» — любой вариант хода ухудшает положение.) Возьмем для примера ситуации, создающиеся при приглашении Патриарха на акт передачи власти от Ельцина к Путину и на другие подобные мероприятия. Такие случаи расцениваются некоторыми представителями других конфессий и атеистами как нарушение равноправия религиозных объединений и как свидетельство происходящей клерикализации. Но выбор предпочтений в данном случае производится представителями государства. Как должен реагировать Патриарх, когда Церковь в его лице выделяют среди иных конфессий? Отказ от подобных приглашений, от сближения с властью чреват плохо прогнозируемыми последствиями для всей Церкви, согласие в конечном итоге становится очередным шагом ко втягиванию Церкви в орбиту государственной политики (именно в силу неравенства «весовых категорий» партнеров в государственно-церковных отношениях). Таким образом, создающая видимость «клерикализации» ситуация возникает не в результате политических амбиций Московского Патриархата. (Даже при их действительном наличии у него отсутствуют самостоятельные силы для их реализации.) Расстановка сил на политической арене в нашем случае другая.

Следует пояснить, что устойчивая тенденция на приоритетное сближение с РПЦ в политике государства создает определенный инерционно-кумулятивный эффект. Политическая влиятельность Церкви и отдельных священнослужителей, возникающая в результате оказываемого им государством внимания, как бы накапливается и перераспределяется. В результате в конкретном случае архиерей или священник может оказать реальное давление на представителей власти, добиваясь нужного решения вопроса. Но такая возможность порождена не собственными властными ресурсами духовенства, а тем, что представители власти в большинстве случаев ориентируются на указанную общую тенденцию. То есть в конечном итоге, опосредованно, духовенство все же опирается не на свою независимую политическую силу, а на те возможности, которые предоставлены государством.

В то же время не следует ожидать, что попытка использования Московского Патриархата для повышения авторитета светской власти обернется подлинным усилением РПЦ, которое позволит ей стать влиятельной независимой силой. Совершенно необоснованно предполагать, что обладатели реальной власти добровольно поделятся ею с РПЦ, сами взрастят себе потенциального оппонента и создадут себе дополнительную проблему на политической сцене. (Хотя исторически известны и такие примеры, но это результаты политических просчетов, как правило же, властью не делятся по доброй воле.) В этом плане сохранение государством за собой прав собственности на переданные в пользование религиозным организациям культовые здания выглядит как желание сохранить сильное орудие контроля и воздействия на РПЦ.

Помимо этого, нельзя не принимать во внимание, что, несмотря на все «проправославные» жесты, политическая элита России, держащая в своих руках основные рычаги политического и экономического господства, реально ориентирована на иные идеалы и ценности. Одним из убедительных свидетельств тому является, мягко говоря, неправославный дух большинства государственных и частных средств массовой информации. Совершенно очевидно, что среди российских телеканалов и среди многотиражных газет и журналов нет ориентированных на РПЦ, сочувственно и регулярно освещающих церковную жизнь. Это весьма достоверный показатель направления политики, проводимой владельцами СМИ, государством и частными лицами, в совокупности являющимися хозяевами страны. Так что правила политической науки не допускают вероятность осуществления «клерикализации» «сверху», за счет того, что сильные мира сего сделают из РПЦ силу, способную вмешиваться в государственные дела.

Один вывод из сказанного напрашивается сразу: в России реальна не «клерикализация» (с сильной самостоятельной Церковью, вмешивающейся в дела государства), а новая «синодализация» — сближение Церкви с государством по инициативе последнего, сопровождающееся усилением зависимости Церкви от государства, которое является источником благ и льгот, предоставляемых в обмен на идеологическую поддержку светской власти. Повторюсь, что неравенство политических сил государства и Церкви предопределяет характер такого варианта развития государственно-церковных отношений. Условный термин «синодализация» вовсе не означает, что Церковь должна формально стать частью государственной машины. «Синодализация», в качестве альтернативы клерикализации, делает Церковь несвободной, зависимой от своего покровителя-государства, вынужденной в конечном итоге следовать в фарватере его политики.

Такой вариант развития отношений государства и Церкви, памятуя о результатах с которыми Синодальная церковь пришла к 1917 году, можно назвать нежелательным для самой РПЦ, угрожающим прежде всего ее интересам. Преподавание Закона Божия в рамках общеобразовательной школьной программы, введение института полковых священников в армии и другие формы принудительно-казенного насаждения Православия, как и в прошлом, но в еще худшем виде приведет одновременно к профанации и к росту антицерковных настроений в обществе. В то же время в странах, где имеется государственная Церковь, государственные чиновники достаточно серьезным образом вмешиваются в ее внутренние дела — издание канонических книг, назначение священнослужителей и т.п. Сближение Церкви с государством, будет ли оно формально происходить в рамках норм законодательства об отделении религиозных объединений от государства или же путем его изменения, неизбежно принесет Церкви не только льготы и преимущества, но и усиление государственного контроля и управления всей ее деятельностью. Такое развитие событий было бы противоположным общему направлению эволюции государственно-конфессиональных отношений в мире, для которой характерно освобождение религиозных организаций как от исключительных преимуществ, связанных со статусом «государственных», так и от соответствующего вмешательства государства в их внутреннюю жизнь.

Но второй вывод гораздо менее очевиден. Нельзя оценивать наметившийся процесс сближения государства и Московского Патриархата однозначно отрицательно, если иметь в виду, каков наиболее вероятный альтернативный вариант идейно-политической эволюции общества. Деидеологизированное плюралистическое общество, не защищенное от экспансии западной массовой культуры, от морально-нравственного релятивизма, сложно назвать блестящей перспективой для России. А ведь именно к этому ведет нас так называемый антиклерикализм, выступающий фактически против любых попыток объединения здорового большинства народа вокруг традиционных религиозных идеалов.

При всех издержках, которые потенциально возможны в случае дальнейшего усиления влияния РПЦ на общественную жизнь, на государственные дела, на воспитание подрастающего поколения, следует признать, что критика «антиклерикалов» носит, так сказать, неконструктивный характер, не сопровождается выдвижением альтернативной основы для духовно-нравственного объединения общества. «Антиклерикалы» говорят о необходимости защищать свободу совести. Свобода совести действительно необходима, дабы каждый мог жить в соответствии со своими верованиями и убеждениями. Но в плане поисков общественного идеала, национальной идеи следует сказать, что свобода есть не самоцель, а средство существования общества. (С.Л. Франк, говоря о бессмысленности свободы при отсутствии жизненной цели, приводит в работе «Крушение кумиров» старую остроту: «Извозчик, свободен?» — «Свободен» — «Ну, так кричи: да здравствует свобода!») Вопрос поиска идеала, консолидирующего общество, противостоящего идеологии индивидуализма, искусственно насаждающейся в России в последнее десятилетие, остается открытым.

Другим доводом, выдвигаемым против так называемой клерикализации российского общества, является то, что она вступает в противоречие с конституционными нормами отделения религиозных объединений от государства. Однако за апелляцией к букве законов и к Конституции должно стоять научное и идейное обоснование того, почему оптимальна именно такая редакция закона или статьи Конституции. Иначе любая дискуссия быстро упирается в стенку. Правозащитники апеллируют к действующему законодательству, видя в этом последний и решающий довод. Но на это им отвечают (те же, например, сторонники создания особого статуса для «традиционных религиозных организаций»), что закон устарел, не отвечает реальной жизни и его надо изменить. На этой точке аргументы сторон часто оказываются исчерпанными и спор переходит в «перетягивание каната»: кто из спорящих лучше знает, чего хочет народ и что нужно для его пользы. Поэтому недостаточно знать и исполнять закон. Никто ведь не призывает в открытую нарушать законы — все говорят о необходимости его на свой лад «совершенствовать». Надо развивать в обществе понимание того, какая именно формула закона оптимальна, служит поддержанию социального и религиозного мира. Стабильность общества и обеспеченность основных прав и свобод основываются не только на соблюдении законов, но еще более — на уверенности, что закон действительно служит общему благу и охраняет справедливость.

В порядке послесловия. Автор прекрасно сознает, что использование терминов «клерикализм», «клерикализация» применительно к религиозной ситуации в современной России будет продолжаться, хотя бы в силу практического удобства, привычки и отсутствия замены. (Условно предложенная в статье «синодализация» — не в счет.) Однако хочется надеяться, что исследователи не оставят без внимания высказанные соображения о терминологии и об отличительных особенностях отечественных государственно-церковных отношений.

	Книжница Самарского староверия	Вторник, 2024-Ноя-05, 17:24
		Главная Регистрация Вход