Монах некий, Феоктист именем, ночью выбравшись из обители за стену, к ратникам пришел. И оставляет свои обеты, и отеческую обитель, и древнее церковное благочестие, лобызает Никоново новое предание. И не только себе и одной душе своей неполезное и злое ходатайствует, но и подражает злобе Иуды, о предательстве обители помышляя. И так лукавый Феоктист стал для своей обители, как Эней и Антенор2 для троян, хотя и другим образом.

Был в обители пролаз из сушильной палаты сквозь крепостную стену, которым прежде воду в оную палату носили, а вначале, когда затворялись в обители, заделали тот проход кирпичами, но не слишком крепко. Знавший сию дверь предатель Феоктист пришел к воеводе просить воинов, чтобы осмотреть тот проход, и обещал в удобное время сдать без труда обитель. Воевода же дал ему пятьдесят воинов для совершения дела. И монах с ними многие ночи ходил к тому пролазу (говорят, что от Рожества Христова даже до 29 января) и не могли улучить времени подходящего из-за тишины и прозрачности ночей. Когда же пришел день вселенской субботы всемирного поминания православных христиан, восхотел Господь чрез тяготы страдания принять и Своих рабов в вечный покой.

В вечер пятницы, то есть 28 января, поднялась великая буря, и великий мороз со снегом спустились на обитель. В оную ночь к одному из сотников, Логину именем, ему же от начальства киновии была поручена охрана крепости и проверка стоящих на карауле, когда спал он в своей келье, пришел некто и разбудил, говоря: "Логин, встань, что спишь? Уже воинство ратников под стеною, в крепости будут скоро". Встал он, но никого не увидел, и, перекрестившись, вновь лег и уснул. Во второй раз некий муж пришел, говоря: "Логин, встань, почему беззаботно спишь? Вон воинство ратников в крепость входит". Проснувшись же и перекрестившись, стал Логин размышлять: "Что сие будет? Что видения означают? Может быть, сон – просто некий соблазн?" И, зная, что стражи усердно несут службу, лег и вновь уснул. В третий раз приступил явившийся, разбудил его и укорял говоря: "Логин, встань! Воинство ратников уже в крепость вошло". Вскочив же в страхе, быстро пошел он к страже, и увидел ее бодрствующей и не слышавшей никакого нападения ратников. Тогда пошел к отцам киновии, разбудил их и поведал о трехкратном явлении. Те, услышав, исполнились страха, разбудили всю братию, чтобы принести Богу молебное пение, ибо была полночь. И собравшись в церковь, Господу Богу, Богородице Владычице и преподобным чудотворцам молебны с теплыми слезами совершили. Потом же отпели и полунощницу и утреню по чину. И поскольку еще была великая тьма, а до утра далеко, то разошлись по кельям.

В последний же час ночи, когда загоралась заря и стражи с караулов ушли в келью на отдых, другие же начали готовиться им на смену к дневному дозору, тогда воины с прежде упомянутым предателем, выбрав время, выбив железными ломами из окна кирпичи, один за другим влезли в ту палату, пока вся ратниками не наполнилась. И, выйдя, разломали замки и, открыв врата крепости, впустили воинство в обитель. А стражи, услышав шум и говор на стене, вскочили и увидели воинство, рассыпавшееся по стенам и во вратах крепости, и ужаснулись, ибо ничего не могли и не знали, что делать. Мужественнейшие же из них, Стефан, Антоний и еще тридцать вышли ко вратам на встречу врагу и, как мужи, мужественно испили смертную чашу за отеческие законы – были посечены воинами во Святых вратах. Отцы киновии и прочие слуги и трудники, услышав, а тем более неожиданно увидев плачевное дело, разбежались и затворились в своих кельях.

Как услышал воевода <о победе>, то долго не смел войти в обитель, но посылал воинских начальников увещевать иноков, чтоб они, ничего не боясь, вышли из келий, обещал никакого зла им не делать и клятвою крепкою подтверждал свое обещание. Отцы же поверили лису тому, собравшись, вышли навстречу с честными крестами и со святыми иконами. Он же, забыв обещание, преступил и клятву: повелел воинам иконы и кресты отнять, а всех иноков и бельцов под караул по кельям развести. Сам, возвратившись в свой стан, приказал привести к себе Самуила, мужа славного и твердого и сотника первого. Когда же его привели, обратился к нему: "Зачем ты противился самодержцу и воинство посланное отбивал от ограды?" Тот мужественно отвечал: "Не самодержцу я противился, но за отеческое благочестие и за святую обитель стоял мужественно, не пускал в ограду хотящих разорить поты преподобных отцов". Мещеринов, разъярившись на то, повелел воинам крепко бить мужественного Самуила. И до тех пор били его, пока он под ударами не предал честную душу свою в руки Богу. Умершего же приказал воевода в ров бросить.

И после сего повелел призвать архимандрита Никанора, который от старости и от многолетних трудов молитвенных не мог ходить ногами, посему посланные, взяв его, привезли на маленьких саночках. Воевода поставил его пред собою и говорил с гневом: "Скажи мне, Никанор, чего ради противился государю?.. Чего ради воинство в обитель не пускали, а когда хотели подойти, то оружием отбивали?" На сие священный старец ответил: "Самодержавному государю никогда не сопротивлялись и даже никогда не помышляли сопротивляться, ибо научились от отцов царям оказывать честь более всех. Научились от апостола Бога бояться и царя почитать (1 Пет. 2, 17), научились от Самого Христа воздавать кесарю кесарево, а Богу Божье (Мф. 22, 21). Но поскольку нововведенные уставы и новшества патриарха Никона не позволяют живущим посреди вселенной соблюдать Божьи неизменные законы, апостольские и отеческие предания, то посему мы удалились от мира, убежали от вселенной и поселились на сем морском острове в собрании преподобных чудотворцев, желая по их стопам в преподобном селении руководиться их преподобными чинами, уставами и обычаями. Вас же, пришедших во обитель растлить древние церковные уставы, обругать священные труды отцов, разрушить спасительные обычаи, правильно не пустили". Так и тому подобно говорил блаженный, на каждый вопрос отвечая смело, чем так разгневал воеводу, что он бесчестною бранью и грубыми словами ругал отца, который против него держался мужественно. "Что величаешься, что превозносишься? – говорил Никанор. – Не боюсь тебя, ибо и самодержца душу в руке своей имею". Сие более разъярило мучителя и, вскочив со стула, своею тростью бил он блаженного по голове, по плечам и спине. Не постыдился ни иноческого образа, ни седин благолепных, ни великого сана священства. И так жестоко бил, что и зубы выбил изо рта священного блаженного <старца>. Потом повелел воинам, веревкою уцепив за ноги, со всяким издевательством и смехом (о, бесстыдная наглость!) в одной свитке3 бесчестно тащить честнуго <Никанора> за монастырскую ограду на расстояние в полпоприща4 и, в глубокий ров кинув, стеречь, пока не умрет. Когда спешно исполняли повеление, терпел страстотерпец глумление и смех тащивших его, удары и ушибы головою о камни и землю. Так и в глубочайшем рву, на лютом и нестерпимом морозе, в одной сорочке всю ночь с ранами и морозом боролся. И пред озарением дневного света ушел от тьмы настоящей жизни в немеркнущий присносущий свет, и от глубокого рва – в превысочайшее Небесное Царство.

Потом повелел <воевода> привести соборного старца именем Макария. Глянув же на приведенного сказал со звериною яростью: "О старче злой, откуда такой дерзости научился, чтобы царям не повиноваться, чтобы по воинству посланному стрелять, чтобы приступающих к стенам ограды оружием отгонять?" На сие смело отец ответствовал: "Мы никогда и не помышляли царям противиться, но без всякого препятствия отдаем им подобающую покорность и честь, чему научились от Божьих законов. Стояли же против вас, ратников, немилостиво наступающих на святую обитель и бесстыдно стреляющих по святым церквям, ибо вы пришли насилием оружия разорить отеческие законы и разогнать Христово стадо. Сего ради не повелели пускать вас в обитель и приступающих с боем прочь отбивали". Мучитель вскочил, поражен сим ответом, как стрелою, и немилосердно бил блаженного руками своими по голове и щекам. Потом бил железом, пока не изнемог бивший. Наконец повелел ноги веревкою связать и с руганью немилостиво тащить на берег моря и положить на смерзшийся лед, дабы мучим тройной болью (от воздуха, льда и воды) болезненно отошел от жизни. Терзаем таким лютым мучением, измучен нестерпимою стужею и морозом, страдалец перешел от холода временного жития к блаженной весне бессмертного Царствия.

Потом воевода допросил Хрисанфа, искусного резчика по дереву, и Феодора, живописца умелого, с учеником Андреем – мужей сколь знаменитых в обители, столь и усердно ревностных о благочестии. Увидев, что они тверды и непоколебимы в отеческих законах, повелел лютейшею смертью казнить: руки и ноги им отсечь, потом и сами головы отрезать. Что с блаженным рвением, с благодатною сладостью восприняли блаженные и были лишены голов.

Изображение расправы воеводы Мещеринова с участниками Соловецкого восстания 1668 – 1676 гг. Начало XIX в. Художник М. В. Григорьев (?)

Когда они горчайшею смертью ко всесладостному блаженству отошли, повелел <воевода> из-под караула привести прочих иноков и бельцов числом до шестидесяти. И, разнообразно допросив, нашел их твердыми и неизменными в древнем церковном благочестии. Тогда, страшною яростью вскипев, уготовил им различные смерти и казни, велел повесить кого за шею, кого за ноги, кого же (большинство), разрезавши межреберье острым железом и продевши на крюк, повесить, каждого на своем крюке. Блаженные же страдальцы с радостью шеи в веревки просовывали, с радостью ноги к небесным путям уготовляли, с радостью ребра на разрезание давали и призывали палачей шире разрезать их. Терпя бесчеловечные пытки с таким неслыханным мужеством, таким несказанным усердием, взлетели на бессмертное упокоение к небесам. Иных же повелел бессердечный мучитель, обмотав за ноги веревкою, привязать к конским хвостам и немилостиво по острову волочить, пока дух не испустят. Они же, так люто, так мучительно таскаемы, не являли никакого малодушия, никакой младенческой слабости, но, творя Исусову молитву, имели во устах Христа, Сына Божьего. Так честные свои и святые души от страдальческого подвига отпустили на вечный покой. Воевода же, допросив прочих жителей киновии, иноков и бельцов, слуг и трудников, нашел всех крепкодушными и единомысленными, стоящими в древнем церковном благочестии, готовыми умереть за отеческие законы. Предав многим истязаниям и ранам, различными мучениям и страданиям, лишил их нынешней жизни горчайшими и болезненными смертями.

Все жители киновии, такими страданиями и такими болезненными кончинами отошедшие к безболезненным обителям, были сжаты серпами мучений, как пшеница в день жатвы. Но не утомился злосердечный воевода от таковых кровопролитий! Не умягчилось сердце мучителя, неправедно мучащего многих столь неповинных, столь священных и непорочных, столь преподобных иноков, но и на оставшихся зверски рыкает <воевода>. А поскольку не нашел здоровых, то повелел болящих (о, жестокость нрава!) выводить и допрашивать. Но, обретя их тверже здоровых и крепче сильных в отеческих законах, распалился мучить их. И хотя болящие от многолетних трудов и подвигов не могли встать с постелей, непотребный новейшую пытку им придумал: повелел связывать их по двое, спинами друг к другу, обматывать ноги веревкой, и так немилостиво тащить в одних свитках на берег морской и оставлять на льду во время лютого мороза. Другие же воины, прорубили прорубь, но не насквозь, а по подобию богоявленского водоосвящения. И, наполнив ее связанными больничными отцами, пропустили воду. И так в престуденой оной воде, на трескучем лютейшем льду, давимые морозом, блаженные страстотерпцы, замерзая и леденея, тая своею плотью и ко льду примерзая, благодарно терпели, принимая конец жития. Было их до ста пятидесяти. Никакого малодушия, никакой младенческой слабости они не показали, но как отцы отечески, как старцы старчески и великодушно подняв со сладостью немощными удами лютые муки и позорные казни, взошли к вечным селениям.

Всех же пострадавших в киновии, окончивших течение жизни различными казнями, иноков и бельцов всякого чина (кроме немногих оставшихся или предавших) было более трехсот и ближе к четыремстам или до пятисот, как некие говорят. Все они единодушно мужественно поспешили на смерть за древнее благочестие. Многие из них дерзновенно кричали воеводе: "О человече, если сладостно тебе видеть наше умертвление, то что медлишь? Отпусти нас от странствия нынешней жизни к будущему, никогда не ветшающему и не изменяющемуся дому. Ведь и государь царь немедленно за нами будет и ты сам, мучитель, готовься на суд Божий с нами, чтобы пожать свои кровавые посевы". Сии слова преподобных отцов вскоре делом обернулись...

И жилища киновии опустошились, кельи опустели. Больница была пуста от лежащих, святые церкви были пусты от молящихся, весь монастырь пуст от своих жителей оказался. Но наполнились окрестности обители на острове, наполнились лэды5 и морские берега тел мертвых, висящих и на земле лежащих. Земля острова и камни обагрились неповинною кровью преподобных.

Мещеринов, одержимый ненасытной заботой об обогащении, улучив время, начал грабить монастырское имущество, которое в старину пожертвовали благочестивые цари и князья, и прочие из благородных. Даже дерзнул и на святые иконы! Тогда один из оставшихся, отец инок Епифаний, муж благого и постоянного жития, имевший казначейскую службу, бранил его дерзость. Но сей <воевода> не только не перестал, но и просил ключи, чтоб в казну сходить, и, не получив добровольно, отнял силою. Не имея же на Епифания иной вины, допросил его о благочестии и о сопротивлении цареву воинству. Тот же смелым голосом так отвечал о благочестивых законах и церковных преданиях, как и прежде пострадавшие отцы. Разъярился мучитель, повелел его сильно бить и побитого, за ноги связав, бросить вне обители в ров или на берег морской и стеречь, пока не умрет. Так блаженный, хотя и пошел после отцов, но тем же путем благочестия и страдания, достиг их и, радуясь вместе с ними, наслаждается небесным блаженством.

Но сколько услышали и узнали о разорении киновии и о страдании блаженных отцов, столько прежде и написали. Далее нужно вкратце поведать слово и об исполнении пророчеств преподобных, и о смерти государя царя, и о смерти воеводы Мещеринова, как рассказано достоверными устами и писаниями.

Когда воевода приступил на взятие к стенам монастыря, когда предатель лукавый в удобное время умыслил ввести воинство внутрь киновии, тогда на Москве государя царя охватила телесная болезнь в самое Воскресенье блудного сына, за неделю до разорения киновии. Семь дней томился он недомоганием, а поскольку болезнь крепко усилилась, поскольку пришло ожидание смерти, то начал царь сожалеть о киновии. Посылает к патриарху, просит благословения оставить киновию по отеческому закону жить. Говорят, что и чудотворцы соловецкие, явившись самодержцу, умоляли оставить их обитель.

Патриарх же всероссийский Иоаким

Непреклонен остался к прошениям сим.

Не столько заботился о царском здоровье,

Сколько о взятии Соловецкой киновии,

Не так о немощи монарха скорбел,

Как услышать о разорении монастыря хотел.

Уговаривал оного о милости не тужить,

Желая чудотворцев поты упразднить.

Прошло несколько дней, и так как муки царя участились, вновь посылает к патриарху, вновь, призвав, молит и уговаривает, чтобы простить соловецких отцов, чтобы оставить их в преданиях чудотворцев безбоязненно жить.

Патриарх ожесточился более чем камень,

Несмотря на царевой болезни пламень,

Уверил царя милость к отцам отложить,

Желая святое место кровью залить.

Как только царь патриарху покорился,

Так лютее недуг умножился,

И такие сильные боли стал претерпевать,

Что едва-едва мог и дышать.

Увидел тогда государь, что его пастырь

Не дает целительный пластырь,

Но его здоровью делает препону,

От которой простирается путь к смертному гробу.

В четверг той седмицы охватила самодержца такая сильная боль, знамение смерти, что он отослал от себя врачей-докторов и все врачебные хитрости. И в субботу же той седмицы скорее посылает гонца к Соловецкой обители, прекращая гнев негодования, оставляя отцов жить в древнем церковном предании, просит от них молитвы и благословения. Не спросил ни патриарха, ни иных из духовенства, но своею властью, своим произволением восхотел милость излить к бедствующим страдальцам.

Когда же государь явил милость к соловецким отцам, когда послал скорого гонца с повелением отступить воинству от обители преподобных, тогда воевода, стоящий под киновиею, чрез подсказку предателя взял киновию 29 января, в первый час Мясопустной субботы. И всех жителей как иноческого, так и мирского чина острейшими серпами мучения сжал, как колосья, и окропил святое место неповинною кровью убиенных. И когда воевода такое кровопролитие учинил, разорив собрание чудотворцев, когда совершил оную кровавую жертву, тогда в восьмой час того дня государь царь оставляет венец своего царствия, оставляет и власть над миром и смертью от сего жития умирает (о, слёз!).

Воевода Мещеринов, о смерти самодержца ничего же не ведая, посылает гонца в Москву, радостно о взятии обители сообщая. И оба гонца встретились в Вологде: один прощение обители радостно нес, другой печально возвещал о ее разорении, и к царствующему граду оба возвратились. Когда же въехали во град, увидели странное зрелище: синклит царский и прочие благородные, облаченные в черные одежды, безгласно свидетельствуют о происшествии плачевном, смерть самодержца возвещают всем, рыдать о своем государе всех понуждают.

По смерти самодержца сын его Феодор получил скипетр державы Российской, как наследие отца и деда. Услышал он от кого-то, что Мещеринов в Соловецкой киновии грабит имущество церковное и казенное, и повелел указом взять его без чести в Москву. И так оный мучитель немилостивый, зверонравный разоритель святой киновии и лютейший кровопийца был с поруганием и в железе свезен к царскому граду. В скором времени от земного суда был взят к суду небесному и неподкупному, пожинать прегорчайшие плоды мучительских и кровопролитных посевов.

Что же прелукавый тот предатель <Феоктист>, второй образом и делом Иуда, на котором величайшая вина премногого кровопролития, по сказанному: "Предавший Меня тебе больший грех имеет" (Ин. 19, 11)? Чтобы без наказания, чтобы без отмщения жизнь сию окончил? Нет! Но, как многую сотворив злобу, так и получив многие муки, ушел из жизни. По взятии монастыря посылается в приказ в Вологду и, попущением Божьим, повредившись умом, впадает в страсти нечистые, в блудные скверны. Потом впал в недуг неизлечимый, в струпную болезнь проказу. Ибо все тело окаянного от головы и до ног лютым гноем покрылось. Таковым тяжким мучением, такими нестерпимо болящими струпьями, многое время страшно мучим, страшно отдал презлейшую душу свою, немилостиво взят был от временного мучения к бесконечному.

1. Эней и Антинор – герои "Илиады" Гомера, жители Трои, способствовавшие тому, что Троя была взята ахейцами.

2. Свитка – нательная рубаха

3. Поприще – мера длины, равная 1480 м

4. Луда – каменистый остров

Перевод Д. А. Урушева

Остров Веры, 2003, № 1