«Плачи» по Москве, издаваемые по рукописи конца XVIII в., представляют собой литературный отклик, и едва ли не один из первых, 1 на эпидемию чумы, свирепствовавшую в Москве в 1770—1771 годах. Чума эта нанесла москвичам огромные жертвы и большой материальный ущерб. Болезнь унесла свыше ста тысяч жителей Москвы. Более трех тысяч домов стояли заколоченными. В момент наивысшего подъема болезни в городе ежедневно умирало до тысячи человек. Не успевали вывозить мертвые тела. Торговля и культурная жизнь огромного города почти замерла. «Моровое поветрие» распространялось весьма упорно и держалось около двух лет. Продолжительности болезни способствовали недостаточность и неподготовленность медицинского и санитарного персонала и надзора, невежество населения, антисанитарное состояние города. Больше всего страдали от эпидемии неимущие слои населения Москвы — рабочие, ремесленники и т. д.

Размах и стойкость эпидемии глубоко потрясли умы москвичей, увидевших в заразной болезни наказание, «кару божию» за «грехи». Кру¬тые меры властей, взяточничество и вымогательство со стороны отдельных представителей медицинского персонала вызывали резкие протесты. Дело доходило до народных волнений, сопровождавшихся разгромом карантинов, убийством врачей и духовных лиц. Невежественная часть населения враждебно встречала предохранительные санитарные меры, утаивала больных.2

«Плачи» изложены в форме риторических посланий, обращенных к москвичам, оказавшимся в тяжелом положении. Цель «плачей» поднять дух горожан, подбодрить их. Сочинитель верит, что чума — временное явление и скоро должна пройти. Не надо только терять самообладания и следует больше оказывать помощи ближнему («сильную милость до всех присовокупите»). Автор «плачей», несомненно, хорошо знал Москву, подолгу жил в ней, поддерживал постоянные связи с москвичами. Отсюда довольно точные сведения, приводимые им о жертвах чумы: тысячи ежедневно умирающих, пять тысяч заброшенных, вымерших домов.

Скорее всего автором «плачей» был один из старообрядцев поморского согласия, временно проживавший в городе, может быть, выходец из Выго-Лексинского общежительства, где он мог обучиться писанию риторических сочинений и где именно такая литературная форма «плачей» была очень распространена в то время. Возможно, он был близок к только что организованному тогда старообрядческому Преображенскому кладбищу-заставе, так как называет «шелаши» (шалаши). Эти специальные шалаши в большом количестве были построены создателем кладбища Ильей Ковылиным для жителей, спасавшихся от «черной смерти». Весьма вероятно, что «плачи» были написаны где-нибудь на Выге, под непосредственным впечатлением от только что услышанного рассказа («ныне же слышу ушима действующийся тамо плачь и рыдание»), «Плачи» были написаны не в Москве и не очевидцем событий, автор говорит о себе: «Я вижу в тебе мысленныма моима очима прежде невиданное»; в другом месте он пишет про Москву: «своими я глазами недавно видел в тоземственном пределе». Не случайно «плачи» и написаны поморским старообрядческим почерком и попали в старообрядческую Пижму. Не исключена возможность, что произведение попало на Пижму через посредство выговцев вместе с другой их литературной продукцией.

Идеология «плачей» сугубо религиозная. Эпидемия расценивается как наказание москвичей богом за грехи, гордыню, возношение, за увлечение славой и богатством. Она была неизбежна, потому что ее еще «святии отцы предвозвещали». В качестве основной меры борьбы с эпидемией предлагается самоусовершенствование в духе любви, милостыни ближнему, покорности и смирения перед богом. Надо целиком положиться на волю господню, предлагает москвичам автор. Этим «от смерти паче всех курительств» (окуривание смолой, применявшееся как дезинфицирующее средство) следует «оборонятися». В духе церковных поучений выдержано высказывание о равенстве всех людей перед смертью.

Автор «плачей» на стороне тех, кто противился проведению предохранительных санитарных мер. Действия карантинных отрядов по уничтожению очагов заразы (отбирание зараженных трупов) он считает великим «командующих истязанием».

В то же время видны искренние страдания автора по поводу происходившего. Автор любит Москву и называет ее «прекраснейшей», «преславнейшей», «пространнейшей», «священнейшей над всеми», «прекраснейшим градом» отечества, «матерью российских градов».

Стиль «Плачей» свидетельствует о начитанности автора в литературе, о знании им классических произведений; «плачи» интересны сочетанием старых форм и понятий с новыми. «Плачи» не лишены и художественных достоинств, и особенно второй, в котором Москва представлена в виде измученной страданиями, плачущей девицы на «градственном троне». Автор пытается показать настроение москвичей в дни чумы, представить общую картину страдающего города, дает интересные бытовые детали из жизни Москвы.

Публикуемый текст не является автографом; это список, возможно, не первый, о чем свидетельствуют описки, исправления и неправильные чтения.

1   См:   Песни,  собранные   П    В.  Киреевским,   вып    9.   М,   1871,   №№   302   и   304 (стихи XVIII  п. о московской чуме  1770—1771  гг ).

Могу ли я ныне совершенно оплакать самим окияном слез о моем отечестве толь изпространнаго света пространнейшем и прекраснейшем граде, толико против прочих горестьми, слезами, стонанием, воздыханием и самым смертоносием ныне презельно уязвленном? О, непостояннейший мире, коль ты есть превратен! Своими я глазами недавно видел в тоземственном пределе превеселую радость и глумящееся восклицание, ныне же слышу ушима действующийся тамо плачь и рыдание.

Где ныне, о преславнейший [л. 1] граде, ездящий гордо по твоих пространным улицам, где увенчанныя лаврами торжествователи, где пищаль-ныя мусикии? Все, все скрылось в мегновении ока. Ныне более в тебе гласится вечная память, нежели италианския канцерты. Ныне превеликия состоит в тебе тон из сих гласов. Ох, ох, горе, горе, увы, увы, а не инструментальная музыка. И уже затворились торжища с златыми колесницами и прочиими драгоценными вещами. Надобность только многим пришла купить себе каждому гроб, уже не спрашивая того, что он есть ли дубовой. А инной доволь[л. 1 об.]ствуется и единой мочальной срачицею.

В тебе ныне, прекраснейший граде, не слыханное учиняется дело. Провожает мать дочь, отец сына, брат брата, и напротив сын отца, дочь матерь и брат сестру с тихими слезами, идущих на своих еще ногах в тыя места, где они засыплются мертвыя землею, и тамо оставя их готовою быть жертвою смерти, возвращаются печальны и радостны в дом. Печальны, что лишились любезных, радостны же, что без великаго командующих истязания.

Ах, горестныя твоея печали превеселый граде. Уже и по дорогам [л. 2] твоим вместо прекрасных столпов лежат мертвыя человеческия трупы. Ныне то совершенно да памятуют твои граждане философическую сию фему: «Помяни всяк,1 яко смерть не замедлит» И да напишет сие каждый 1 напред в двериях своих для укрепления свойствующих нынешнему времени идей. Отдайте другим в волю упражнятся ныне в прекрасных ораториях, замысловатых поэзиах и многомнительных филозофиах. Вам же настоит время, о любезнейшия любезнейшаго града сограждане, всегда быть готовым к страшному то[л. 2 об.]му часу, в которой нечаянно имате разлучитися друг с другом и со всем сим видимым светом.

Коль то страшны и ужасны суть престрашныя те минуты, в которые долженствуем мы сложить с себя все суетныя свои преимущества и учинится общественно со всеми равными на нетление нашей плоти и на рождение из нея снедающих же ея плотоядных червей. Равен будет, совершенно равен текущий наш гной, как из богатого, так и из убогаго, как из славнаго, так и из безелавнаго.

Но паки плача глаголю и глаголати плачевно непрестану [л. 3] о тебе, мой прекраснейший граде, и пространнейшей градом матере. Что я вижу в тебе мысленныма моима очима прежде невиданное? Зрю многих текущих из домов своих, аки бы на некое торжество в сотовныя и винныя полатки, на мертвое поле, в зделанныя для спокойнаго умертвия шелаши. Но что же и еще ужаснейшее представляю! О, бедственнаго страдания, бедствующих сродников вижю в тебе, пресловутый граде, уже и самых родственников, отбегающих с родных мертвых тел и предающих оныя достойным [л. 3 об.} смерти. Прочь, прочь ныне вси веселия, когда уже настоит тое время, которое задолго святии предвозве щали.

Ах, что сие учиняется в тебе, освященный многими святыми мощьми священнейший по сему над прочиими граде! Где кто с ким не увидится, все токмо те и речи, что сколько вчера было умерших. Не превосходит ли уже и тысящнаго ежедневнаго исчисления. И оной-то наш сродник, и он, сица наш знакомец, вседомовно помер; и того-то человека вседомовно помершаго, дом ныне от камандующих запечатан.

О, моея горести [л. 4]. Наконец уже нареку тебя. От горести прегорестныи ты граде. Понеже пятитысящными и более имеющимися в тебе вымершими и ныне пустыми стоящими домами, и очи, и уши, и вси человеческия чувства презельно огорчаются, и вси твои качества не в радость по прежнему, но только во едину печаль всякаго приводят. Посмотрю ли очима, везде вижу мертвецы, да гробы, послушаю ли ушима, всюду слышу плачевныя гласы, обоняю ли ноздрями, чувствую везде смертный смрад и худый запах!

2 Прошу же вас, горчайшия граждане, не [л. 4 об.] огорчится, что и вас я всех нареку, по огорчению ваших сердец, горестными. Но токмо вы телесную свою горесть возусердствуите преложить ныне на душевную сладость. Сию же скоро сыщите, ежели между собою святую любовь стяжите и к ней предвысочайшую и сильную милость до всех присовокупите, которая по священному писанию и от самыя смерти избавляет. Что вам ныне и весьма годствует при себе имети и от смерти паче всех кури-тельств оной оборонятися.

При сем же, аще и совершенно, как ниневитяне, пред богом смиритеся, то возчюветвуете какая от сего [л. 5] сладость возсияет в сердцах ваших и тогда то прерадостно воскликните: «Готово сердце мое боже, готово!». И пригласите еще с веселием: «Господи, ты нам помощник, и не убоимся, что нам сотворит смерть!».

Сего вам искренно желаю и желать впредь как писанием моим, так умом и сердцем непрестану ваш покорнейший слуга печалующий и пишущий сие нижайше кланяюсь [л. 5 об.].

Скажите вы мне, скажите, о честнейшия граждане! Заклинаю вас создавшим небо и землю! Какая сия стоит поникши долу, в посмраженном одеянии, плачевная девица на градственном вашем троне, держищая в руках слабо скипетр и градственную державу и почти сие испущающая из рук своих? На что отвещают граждане с горькими слезами и велиим неописанным воплем: «Сия есть преславнейшая Москва, незапно тако превратившаяся из прекрасной в злообразнейшую».

Ах, что вы мне неправедно отвещае[л. 6]те. Аз знаю совершенно вси качественныя доброты прекраснейшей и преславнейшей, великолепной ма¬тери российских градов, дражайшей Москвы. Она весьма здрава, бодра, прекрасна и крайне всегда весела. Сия же ко оной ниже в малое сравнение прийти возможет. Поистинне громко с плачем граждане вопиют. «Она есть тако ныне недоведомыми божиими судьбами низпадшая от первыя своея доброты».

О, ужаснаго зрения! О, нестерпимаго слышания! О прегорестнаго сердцу уязвления! Како толь прекрасная, толь пребогатая, толь превеселая в мале времени толи[л. 6 об.]ко похудевшая, яко едва и узнати возможно? И что сие творится над тобою, беднейшая ты, Москва? Колико тгы преукрашена была златом и сребром и драгоценными каменьми, ныне же зрю тя во вретищи стоящую и пепелом вижю посыпану главу твою. Всегда ты употребляла забавныя смехи и веселия, ныне же толико громко и горько плачеши, яко вопль твой почти во всем свете, даже до самых небес может быть слышан. И прежде ты веселилась о пространнейших полатах и прочих пречюдных зданиях, ныне же что, что се странное тво-риши [л. 7] дело, точию за велико поставлявши един свой малоценный гроб.

О, сладкогласная ты, Москва! Почто переменила еси и любезныя своя песни и только единогласно от утра даже и до вечера восклицаеши вечную память? Колико же ты была и благоуханна, ныне же по премногу стала зловонна; смертноядовитый бо некакий смрад, зело происходящий ис тебе отягчает мои чюветва.

Како же дешася и витийственныя твои о разных материах гласы? Ибо ныне токмо от тебя происходят и речи, что смерть да мертвыя. И оставя изчисляти неизчислимыя свои [л. 7 об.] сокровища, точию ежедневно исчислявши мертвецы. Уже ныне и органы твои стоят праздны. Сладчайший бо тебе пришло время слышати всюду по твоим стогнам шумящия слезно гласы: «Святый Боже, святый крепкий, святый беземертный, помилуй нас!».

Знала ли ты, беднейшая, такое время, в которое ныне толико всем плачевно произносиши прощение? И кто бы с тобой где не встретился, точию видит тя обливающуюся горькими слезами, чим ты всех позорующих тя сильно приклонявши к таковому же о себе плачю и горькому стенанию. И может ли кто без слез [л. 8] зрети нынешне твое злочастное превращение?

Самый бо твой вопль пребезмерно пленяет наши сердца к равномер¬ному же восклицанию. Ибо лиющаяся из тебе горесть по премногу всех сердца  огорчила и твоя  печаль чрезвычайно печальными  нас учинила. 

О, всевышний Боже! Коль ты пресильно смиряеши возносящийся славою и богатством, ты в мегновении ока превращавши человеческую гордыню в земный прах. Но ты же можеши аще восхощеши, паки прискорбную сию гладообразницу учинити в прежней ея доброте? Даждь еще время избранным твоим для покаяния [л. 8 об.] и для сих, и всех святых, почивающих в граде сем, отврати праведный свой гнев от прогневавших тя, яко же и в Ниневии учинил еси [л. 9].

Опубликовано: В.И.Малышев. Пижемская рукописная старина (Отчет о командировке 1955 года) - Труды Отдела древнерусской литературы / Академия наук СССР. Институт русской литературы (Пушкинский Дом); Отв. ред. И. П. Еремин. — М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. — Т. 12. — 657 с.