Палеостров, Выгу,

Кижи, Соловки

Выплесками в книгу

Радуг черпаки, -

писал в поэме «Мать-Суббота» (1922) Николай Клюев.

Образы духовных столпов Олонецкой земли проходят через все  творчество поэта, ибо он считал себя истинным правопреемником древлего благочестия. В автобиографических записках Клюев писал: «До соловецкого страстного сиденья восходит древо моё, до палеостровских самосожженцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной»2.

Представление о Клюеве как старообрядце утвердилось в сознании специалистов и массового читателя, хотя документальных источников, подтверждающих этот факт не имеется, что и заставляет современных исследователей поставить вопрос о реальном конфессиональном фоне его творчества.

Так, утверждение поэта, что его родительница была «по чину серафимовского православия», позволило литературоведу из Лос–Анджелеса Роналду Вроону выдвинуть гипотезу о принадлежности Парасковьи Димитриевны Клюевой к одной из известных сект, возникшей в начале 1870-х годов в Псковской губернии, основателем которой был православный монах (ризничий Никандровской пустыни) Серафим. В качестве доказательства ученый указывает на постоянные контакты поэта с сектантами и перекличку образного строя его лирики с их гимнами3.

Современные старообрядцы, с которым доводилось лично общаться украинскому филологу Глебу Ситько (в основном с поповцами Белокриницкого согласия), о Клюеве знают, но относятся к нему с осторожностью, «обусловлено это в основном неопределенностью его конфессиональной принадлежности, его «странными» отношениями с Есениным и, несомненно, сложностью и неоднозначностью его поэзии»4.

Что касается его отношения к православию, то установлено, что Николай Клюев был крещен в церкви Сретения деревни Коштуги Вытегорского уезда Олонецкой губернии, был крестным отцом детей своих друзей, крещеных в православных храмах. В последние годы жизни, узрев в православных священниках новомучеников, встречается, беседует с ними, цитирует в письмах Иоанна Кронштадского. Некоторые исследователи полагают, что это свидетельствует о его примирении с официальной церковью.

Как ни противоречив спектр мнений, никто не может исключить староверие как духовный фундамент клюевского творчества и мифопоэтической версии его родословной. И не только потому, что родиной поэта был Русский Север, оплот старообрячества, но и потому что, придя в искусство в канун первой русской революции, Клюев искал для объяснения исторической ситуации «прецедентов в прошлом». Отвечая на вопрос, по какому пути должна идти Россия, он, раскручивая историческую цепочку в прошлое, искал корневые основы избяной Руси. В хранителях древлего благочестия, по убеждению поэта, идеально сочетались религиозное горение и крестьянская сноровка, моральные устои и поклонение красоте.

Олонецкие храмы и монастыри являются в творчестве Клюева сакральными константами, столпами Нового Иерусалима. Духовным центром современной России, по убеждению Клюева, является Соловецкий монастырь. Его не смущает то, что он не является старообрядческим. В «Песни о Великой Матери» противоречие объясняется так:

«Там старцы Никона новиной,

Как вербу белую, осиной

Украдкой застят древний чин.

Вот почему старообрядцы

Елиазаровские Святцы

Не отличают от старин!» (773).

В стихах и поэмах описывается то Соловецкий архипелаг, то его соборы, то отцы–настоятели. Только топоним «Соловки» упоминается в текстах более 30 раз. Поэт мечтал посвятить Соловкам отдельную поэму, но имеется лишь фрагмент произведения. В автобиографическом рассказе «Гагарья судьбина» он описывает, как в юности «спасался на Соловках». Хотя этот факт не подтвержден документально, он прочно вошел в мифопоэтический контекст его родословной (см.: стихотворения «Они смеются над моей поддёвкой», поэмы «Четвертый Рим» [1921], «Песнь о Великой Матери» [1929–1934] и др.). Характеризуя сакральное пространство (именно оно прежде всего интересует поэта–мистика), Клюев, подобно древнерусским писателям, указывает «на необыкновенно широкий охват географических пределов»5, на перемещение по сакральной вертикали.

В ранних произведениях Клюева возможно движение с юга - на север, от колыбели русского православия - до его северных хранителей: «От Печерских собираюсь К Соловецким на поклон» (133). Позднее, когда в творчестве Клюева отчетливо сформировалось представление о Русском Севере как Новом Иерусалиме, господствует обратное движение:

С Соловков до жгучего Каира

Протянулась тропка - Божьи чётки,

Проторил ее Спаситель Мира,

Старцев, дев и отроков подметки. (408).

Понятно, что герой мечтает «Обойти все горницы России С Соловков на дремлющий Памир» (346), дабы познать язвы мира, преодолеть тоску и обрести «Земли талисман, что Всевышний носил…» (307). Нижняя географическая точка - точка чужого (Багдад, Тибет и т.п.) сакрального пространства. Так преломилась в сознании поэта идея мировой революции: люди должны взаимообогатиться благодаря брачному союзу религий и культур. Вера во всемирное единение была настолько велика, что даже ненавистный поэту Запад в его стихах 1917–1922 годов «загрезил… О коньке над пудожскою хатой, О сладостном соловецком чине С  подблюдными славами, хвалами…» (469).

Если речь идет только о северном пространстве, то опять сакральные точки соединены по вертикали: «На Олон–реку, на Секир–гору» (205); «От Лаче–озера до Выга» (624). В первом случае речь идет о пространстве скорее всего от Андрусовского монастыря до Соловецкого, причем налицо предельное стяжение пространства. «Всяка сборица - Богомольщина» находится одновременно в обеих точках.

Во втором случае озеро в Архангельской губернии приобретает в глазах поэта сакральную значимость, потому что упоминается в древнерусском памятнике «Слово (Моление)» Даниила Заточника. В XII в. рукою одного из любимых писателей Клюева написано: «Зане, господине, кому Боголюбиво, а мнЕ горе лютое; кому БЕло озеро, а мне чернЕе смолы; кому Лаче озеро, а мнЕ на нем сЕдя плачь горкии..»6. Подтверждает наше предположение открытка Клюева, адресованная Александру Блоку 9 сентября 1912 года, в которой есть прямая отсылка к памятнику: называется имя Даниила и в ответ на блоковское толкование топонима говорится: «Озеро Лаче, оказывается - по–местному зовется “Ляча”, а не “Плача”»7.

В 1937 г., когда строкой - «От Лаче-озера до Выга», - ссыльный Клюев открывал свой цикл «Разруха, он слышал и плач Даниила, и плач знаменитой Даниловой пустыни на Выге. Памятуя о великих страдальцах, он вписывает муки современников в историческую панораму, в новый мартиролог. В тексте наблюдается как широкий охват пространства, так и его стяжение: все русские дороги сошлись в одной точке - «памятнике великой боли» - на «беломорском смерть–канале» (626).

Мучительно размышляя над тем, почему, казалось бы, очистительный огонь революции превратил страну в погорельщину, Клюев понял, что все время шел процесс подмены, перекорректировался смысл идей, благодаря которым крестьяне встали под красное знамя8. Так например, прихожане большинства храмов полагали, что внимают пастырям, на самом деле их сознание постепенно переориентировали люди, которым чужды православные святыни: «В Заонежье, в узорных Кижах, Где рублевский нетленный сад, Стальноклювый гость из Парижа Совершает черный обряд» (434).

Хотя наиболее характерно обращение поэта к описанию Выговской поморской пустыни, Палеостровского монастыря, но не забывает он о Муромском и Валаамском монастырях и многих известных и неизвестных севернорусских храмах.

Описывая бесчисленные церковки и часовенки, поэт находит штрихи, характерные для севернорусского зодчества. Так, если бы не крест на кровле, то маленькую сельскую церковь порой трудно отличить от избы, соответственно в стихах упоминается «сруб — церковка» (272). О самом древнем и широко распространенном типе клетской деревянной церкви напоминает читателю «церквушка, рубленная клецки» (668).

Говоря о многоглавии, Клюев имеет в виду как группу церквей («Лопский погост - многоглавый петух…» (673), так и «храм о двадцати главах» (681). Воспел поэт и два высших творения древних мастеров: Преображенский храм (двадцать две главы) в Кижах и Покровский (двадцать четыре главы) в Вытегре.

Образ чудо–храма открывает поэму - завещание Николая Клюева:

Эти притчи — в день Купалы

Звон на Кижах многоглавых,

Где в горящих покрывалах,

В заревых и рыбьих славах

Плещут ангелы крылами (717).

Родные земли и озера, храмы и монастыри поведали поэту свои поддонные тайны, не только ненужные новой власти, но и презираемые ею. Поэтому–то и начался Исход русских святынь, воссозданный Клюевым в центре - в сердце его «Песни…»: «И ясно зримы храм за храмом, Как гуси по излуке синей, Над беломорскою пустыней Святыни русские вспарили…» (766). Здесь и Егорий ладожский, София, Спас на Бору, Антоний с Сии и с Верхотурья Симеон, здесь «пронеслись, как пруса, Кижи - Олонецкая купина…» (777).

И последним проплывает Покров, «как пелена, Расшитая жемчужным стёгом» (766). Этот собор, воссозданный пером Николая Клюева, впитал память о благолепии олонецких храмов, в числе которых и дорогая его сердцу церковь на Анхимовском погосте, расположенном в семи километрах от Вытегры. Посылая поэту Александру Ширяевцу открытку с видом этого храма, Клюев писал: «Неизъяснимым очарованием веет от этой двадцатичетырехглавой церкви времен Ивана Грозного»9.

Клюев мог и не знать точной даты (1708 г.) возведения Покровского храма, но не мог не знать предания, согласно которому «осударь» Петр собственноручно начертил его план10. Не желая сочетать олонецкую жемчужину с царствованием Антихриста, он и отодвинул дату постройки в глубь времен.

О церкви, что «помнит Грозного, Бориса» (422), писал он и ранее, в 1919 г. в стихотворении под названием «Вытегра», впоследствии озаглавленном «Глухомань северного бревенчатого городишка», что свидетельствует не столько о стремлении к обобщению, сколько о нежелании упоминать само имя города, которым по преданию нарек его Петр I.

Хотя в поэме в изобилии представлены топонимы Европейского Севера, поэт воздвиг свой собор в мифическом пространстве - на кедровом холме у Лебяжьих дорог. Его не смущает отсутствие в этих широтах кедра. Он упоминает его не столько потому, что отдельные виды сосен ошибочно называют кедровыми, сколько потому, что стремится подчеркнуть: одно и то же священное дерево использовалось при строительстве главного храма в библейском Иерусалиме и в его «невидимом народном Иерусалиме»11.

Как известно, Анхимовская церковь имела три алтарных прируба: Покрова Пресвятой Богородицы, святого Иоанна Богослова и великомученика Георгия Победоносца. В поэме второй придел носит имя Николая Чудотворца, излюбленного на Русском Севере святого. Именно эта христианская триада - Богоматерь, Микола, Егорий - символизирует в творчестве Клюева Россию как единую православную церковь.

Вслед за древним зодчим поэт отбирает для храма материал (сосну, лемех, слюду), предпочитает излюбленный тип постройки - шатровый восьмерик («кровля шатром - восемь пламенных крыл», 707), отделывает каждую деталь («Кувшинами крылец стволы» (707).

Клюев скрупулезно описывает каждый элемент храма, ибо подробности соответствуют и эпическому типу повествования, и замыслу произведения: поддержать национальное предание, воскресить народную память.

В 1963 г. сгорела церковь в Анхимове, но порожденный ею собор Покров у Лебяжьих дорог и по сей день «Цветет в сутемёнки, пылает в зарань» в клюевской «Песни…»