Приезд Н.С.Лескова в Ригу в 1862-м году с целью изучения состояния народного образования в Гребенщиковской староверческой общине и публикация отчета об этой поездке явились предметом постоянного интереса И.Н.Заволоко, о чем писал С.Журавлев:

"В длительных беседах с И.Н.Заволоко в деревянном домике на улице Межотнес в начале 1980-х годов мы не раз упоминали имя русского писателя Николая Семеновича Лескова. Иван Никифорович вспоминал, что староверы Москачки многие годы хранили память о посещении писателем Риги, Гребенщиковской общины, о том, что он жил в доме купца Ионы Тузова (теперь в том месте берет начало Бауский мост).

В моем архиве бережно хранится рукопись, сделанная рукой Заволоко, — конспект книги А.Лескова, посвященной его отцу-писателю. Руководитель кружка ревнителей русской старины выписал то, что относится к рижским дням в жизни писателя. Иван Никифорович считал эту тему очень важной для рижских староверов, считал необходимым изучать ее глубже, подготовить публикацию" (1).

Однако в Собрании сочинений Н.С.Лескова в одиннадцати томах (Москва, 1956 — 1958) эта тема практически не была даже поставлена. Докладная записка в Министерство просвещения "О раскольниках г. Риги, преимущественно в отношении к школам", впервые опубликованная брошюрой для служебного пользования в количестве 60 экз. (СПб., 1863), оставалась по-прежнему недоступной для широкого круга читателей, что делало изучение вопроса о взаимоотношениях писателя с рижскими староверами крайне затруднительным. Републикация этого документа в двух номерах "Златоструя" с комментариями Ю.Сидякова могла бы способствовать активной работе над его содержанием, но тут помешали многочисленные купюры, объясняемые тактическими соображениями. По этому поводу редакция альманаха сочла нужным объясниться: "В настоящем издании текст записки Лескова печатается с сокращениями. Выпущенными оказались фрагменты, малоинтересные современному читателю. Кроме того, редакция сочла необходимым опустить чрезмерно резкие описания, искажающие, по нашему мнению, действительность" (2).

Издание Полного собрания сочинений Н.С.Лескова в 30-ти томах, начатое в 1996 году, сделало ранее неизвестные материалы доступными, а тему "Лесков и староверие" открытой. Литературоведы не замедлили этим воспользоваться, свидетельством чему может служить статья Н.Морозовой "Старообрядчество в оценке Н.С.Лескова" (3). Но Н.Морозова могла воспользоваться материалами, опубликованными только в первых трех томах Полного собрания сочинений Н.С.Лескова. На сегодняшний день творчество писателя представлено уже значительно шире, в оборот введены новые материалы, посвященные староверам, так что тема нуждается и долго будет нуждаться в постоянном внимании как историков, так и литературоведов.

Что мы можем сегодня прочесть в восьми томах этого Собрания сочинений кроме упоминавшейся выше докладной записки "О раскольниках г. Риги, преимущественно в отношении к школам"? Заметку "Раскольничьи школы", опубликованную впервые в журнале "Библиотека для чтения" (1863, №5). Затем последовали: "С людьми древлего благочестия" ("Библиотека для чтения". 1863, № 11. В конце года очерк вышел отдельным изданием; "Два мнения по вопросу о браках" ("Библиотека для чтения". 1863, № И); заметка "Старообрядцы как соревнователи просвещения" (газета "Северная пчела", 1863, 19 сент.) и обращение "Рижским беспоповцам" ("Северная пчела", 1863, 29 дек.). На этом тема раскола и положения русских школ в староверческой среде г. Риги не была закрыта. В 1869 г. в газете "Биржевые ведомости" был напечатан цикл из 4-х статей "Искание школ старообрядцами", построенный на материале, собранном во время поездки в Псков и Ригу. К тому же, в этой же газете анонимно печатались статьи о расколе, помещенные в ее верхних столбцах под рубрикой: Санкт-Петербург, такого-то числа (не менее шести статей). Принадлежность этих статей Лескову сейчас не вызывает сомнения.

Но кроме публицистики Лескова огромный интерес представляет и его беллетристика, где с неизменным сочувствием изображается тип старовера, человека древлего благочестия.

Интерес к староверу как социально-психологическому типу в творчестве Н.С.Лескова обусловлен, по словам Н.Морозовой, "как субъективно-личными, так и объективными причинами", иначе, ранними впечатлениями детства и профессиональным интересом журналиста. Хотя, по-видимому, и второе обстоятельство обусловлено первым. В цикле статей "С людьми древлего благочестия" Лесков писал: "Гостомельские хутора, на которых я родился и вырос, со всех сторон окружены большими раскольничьими селениями. Тут есть и поповщина и беспоповщина разных согласий и даже две деревни христовщины (Большая Колчева и Малая Колчева, из которых лет около двенадцати, по распоряжению тогдашнего правительства, производились бесчисленные выселения на Кавказ и в Закавказье. Это ужасное время имело сильное влияние на мою душу, тогда еще очень молодую и очень впечатлительную. Я полюбил раскольников, что называется, всем сердцем и сочувствовал им безгранично" [4, т. 3, с. 568]. Житейские наблюдения и впечатления нашли отражение, в первую очередь, в художественных произведениях писателя. Уже в первых опубликованных рассказах Н.С.Лескова эпизодически появляется образ старовера. Так, например, в рассказе "Разбойник" среди спутников повествователя ("Ехали мы к Макарию на ярморку..." - [4, т. 1,с. 121]) оказывается и "человек лет сорока, с лицом, заросшим черными волосами до самых глаз. Над глазами волосы у него были подстрижены и придавали ему типический вид русского сектанта. Впрочем, он и сам говорил, что живет "по древлему благочестию". Он смеялся над выходками своего товарища как будто нехотя и сбивал все больше на ученый разговор насчет писания и нравственности. Гвоздиков звал его "желтоглазым тюленем" [4, т. 1, с. 122].

Рассказ "В тарантасе", который служит продолжением предыдущего, дает образ старовера уже в ситуации:

- Ишь, собака, опять спит! Это ему все с древлего благочестия так приваливает, — сказал Гвоздиков и схватил его за нос.- я вот тебе нос-то оторву, в моленную и не пустят, скажут, закон, видно, нарушил.

— Полно дурачиться, — отвечал терпеливый сорокалетний молодец. — Чай, не махонький ты! [4, т. 1, с. 132] (1, 132).

А позже у этого "молодца" и имя появляется, Анфалов, и он становится в центр повествования как рассказчик легенды:

- Извольте видеть, — начал Анфалов, — в древние еще времена, вскоре после Христова вознесения, когда по всей земле процветало древлее благочестие, ходил по миру странник. Ходил он из города в город, из деревни в деревню и поучал народ на Бо-жие угождение, чтоб жить, значит, no-Божеству, как Бог повелел. [4, т. 1,с. 136].

Легенда, приведенная Лесковым, интересна уже сама по себе, но не она нас сейчас интересует. Пока что следует присмотреться к тому, как формируется словесный образ человека "древлего благочестия", на что обращает внимание писатель. Во-первых, "типический вид русского сектанта", внешность. Во-вторых, сдержанность в проявлении чувств и вместе с тем дипломатичность, своего рода толерантность. Шутки приятеля его не развлекают, но все-таки смеялся "как будто нехотя". "Ученый разговор" ближе и по сердцу, и по уму.

В-третьих, важным представляется и характерное определение собственно рассказчика: "терпеливый".

В-четвертых, обращает на себя внимание и вполне доброжелательное отношение спутников к староверу. Добродушное подтрунивание приятеля, прозвище и прочее лишено какой-либо враждебности. А легенда, рассказанная Анфаловым, была выслушана не просто вежливо, но и с сочувствием. Как замечает Лесков, "Рассказ на всех произвел довольно сильное впечатление; все молчали" [4, т. 1, с. 138J.

О хорошем знании вероучения, быта и психологии старовера говорит и использовании архаической формы "люди древлего благочестия". Странным выглядит комментарий к этому рассказу С.И.Николаева: "Более употребительное выражение — древнее благочестие, однако Лесков использовал обычно эту форму" [4, т. 1, с. 701], что говорит о совершенном незнании специфики староверия.

В русской литературе до 1860-х годов образ старовера оставался все еще исключительным явлением. А если и появлялся временами, то с откровенно выраженной тенденциозной направленностью. Не избежал этого и Н.А.Некрасов, введя в поэме "Кому на Руси жить хорошо" памятный образ "старообрядки злющей" [5].

Профессионально в середине 19 века вопросами староверия занимался лишь Павел Иванович Мельников-Печерский, автор эпических романов о Заволжье "В лесах" (1871 — 1884) и "На горах" (1875— 1881). Но как член-корреспондент Археографической комиссии он писал о расколе с начала 1840-х годов, а с 1847 г. служил чиновником по особым поручениям при нижегородском генерал-губернаторе и непосредственно лично был проводником правительственной политики в царствование Николая 1, сводившейся к жестокому "увещеванию" староверов, которое обычно завершалось разорением заволжских скитов.

Когда в начале 1860-х годов Лесков обратился с письмом к министру просвещения А.В.Головнину, в котором предложил свои услуги по ознакомлению с постановкой образования в староверческой среде, он, естественно, знал о трудах П.И.Мельникова, и понимал, что его авторитет как историка и этнографа раскола велик. Но счел нужным внести в представления о староверии и свои наблюдения, оценки и, как нам представляется, более глубокое понимание трагедии русской истории. С этого, собственно, и начинается профессиональный интерес Лескова к проблемам староверия.

Результатом поездки в Ригу с целью ознакомления, как поставлено дело народного образования в Гребенщиковской общине, явилось составление докладной записки, о которой сказано выше. Но для того, чтобы пробудить общественное мнение в интересующем Лескова направлении, им было написано множество статей и очерков о староверии и староверах, опубликованных в разного рода изданиях.

С 1863 по 1869 год, в либеральное царствование Александра II, в изобилии печаталась литература о расколе и сектантстве. Знакомство с нею утвердило писателя в мысли, что причина расхождения господствующей синодальной церкви и староверов состоит в малограмотности и невежестве последних.

Трудно сказать, насколько этот вывод был продиктован общественной конъюнктурой, так как объективный смысл публицистики Лескова говорит скорее об исключительной тяге староверов как к духовному просвещению (это в первую очередь!), так и к светскому образованию. 11 апреля 1869 г. в передовой статье "Биржевых ведомостей" он писал: "Во многих полосах России раскольники едва ли не поголовно умеют читать, чего о православных, живущих с ними по соседству, и помыслить нельзя" [4, т. 6, с. 502].

Вывод, сформулированный Лесковым в результате непосредственного знакомства с жизнью старообрядчества, его историей, архивными документами, в которых раскрывалась потрясающая драма искания староверами школ, в которых не насиловали бы их совесть, звучит как похвальный лист: "Мы убаюкивали себя, что раскольники невежды, а их литература оказалась между тем богаче нашей; мы укрывались за правительством, надеялись на его силу, а эта сила привела нас к тому, что раскольники скрывались и бегали, притворялись православными и втайне пропагандировали раскол, когда им приходилось тяжело". И далее: "В развитии-то мы никогда не уступали раскольникам, которые и страдают собственно отсутствием развития. Но по части эрудиции были слабее их..." [4, т. 6, с. 453].

"Отсутствие развития" не могло не привести к серьезной деформации общественных отношений в староверческой среде. После закрытия школы в Гребенщиковской общине в 1832 г. "...двенадцатилетние и даже десятилетние русские девочки начинают во весь развал заниматься проституциею; проезд по форштату затрудняется массою ворующих мальчиков; дети устраивают воровские артели" [4, т. 3, с. 398] и пр. Лесков рисует настолько неприглядную картину "деградации" староверов, что при первой за долгие годы перепечатке докладной записки в рижском староверческом альманахе "Златоструй" (1991, № 1, 2) не обошлось без многочисленных купюр (не менее 34-х), составивших в общей сложности около 1/3 всего текста.

Но вопрос об "искажении действительности" великим русским писателем, 175-летие которого отмечается 16 февраля 2006 года, по меньшей мере спорен, и неудивительно, что побуждает обратиться в первую очередь к этим "искажениям", тем более, что Ю.Л.Сидяков, автор вступительной заметки к этой публикации справедливо замечает: "В основном записка написана в защиту старообрядцев" (2).

И от себя здесь добавим: нигде Лесков не говорит, что староверы сами виноваты в падении нравов. А если что-либо и вызывало у писателя осуждение, то староверам не мешало бы эти осуждения и выслушать. Не всегда взгляд со стороны настолько враждебен, что его не следует принимать во внимание. Да необходимо еще учитывать, что со временем этот взгляд на староверов у Лескова существенно менялся в лучшую сторону, о чем говорят его более поздние произведения, и в первую очередь повесть "Запечатленный ангел".

Не следует упускать из поля зрения и то обстоятельство, что записка Лескова — закрытого, служебного характера и составлена с учетом правительственного мнения, которое существенно отличалось от общественного. Обращаясь непосредственно к общественности в газетных и журнальных публикациях, Лесков сам вносил определенного рода поправки.

Е.Ю.Звежинская в комментариях к первому письму к редактору журнала "Библиотека для чтения", озаглавленному "С людьми древлего благочестия" пишет: "В "письмах" о старообрядчестве отразился характерный взгляд на это явление русской истории: очень заинтересованный, глубоко сочувственный, что связано еще с детскими впечатлениями, и в то же время нескрываемо насмешливый. Однако не следует забывать, что как бы ни был насмешлив и даже язвителен в адрес старообрядцев Лесков, раскол русской церкви (и, неизбежно, общества) он воспринимал и понимал как историческую трагедию русского народа" [4, т. 3, с. 707-708].

И здесь не помешало бы добавить, что в известной мере "насмешливое" и "язвительное" отношение Лескова к староверию извиняет то обстоятельство, что он в принципе был "насмешлив" и "язвителен" практически ко всем явлениям русской жизни. Если вспомнить некоторые его оценки синодального православия, то на фоне их какие-либо сатирические замечания в адрес староверов можно было бы счесть и комплиментарными.

На данном этапе вчитывания и перечитывания Лескова нас интересует лишь социально-психологический облик старовера, воспроизводимый писателем. Естественно, что это воспроизведение в определенной мере не может не быть субъективным, и, с точки зрения старовера, даже "искажающим действительность". Однако, заметим, вместе с тем оно не может не быть нравственно очищающим, как любого рода критическая позиция благожелательно настроенного человека. А Лесков, в этом уже можно не сомневаться, в отношении к староверам был настроен более чем благожелательно.

Приступая к составлению Записки, Лесков выражает так называемое "общее место" писателей, занимавшихся "историей раскола и сочинениями по части его обличения" — "раскол есть религиозное заблуждение", раскол составлял "оппозицию к административным реформам" [4, т. 3, с. 482], что находило выражение в "озлоблении части народа против духовенства". Отношение Лескова к этому "общему мнению" выражено вполне конкретно: "У каждого барана была своя фантазия" [4, т. 3, с. 482].

Потом пришло время, когда возникла потребность "возвести раскол на степень политической партии" [4, т. 3, с. 483]. И здесь Лесков не скрывает своей иронии: "Они не только смеялись над узостью горизонта людей, изъяснявших раскол одним религиозным упрямством, но выясняли в расколе весьма сильные политические тенденции и, насколько им позволяли обстоятельства, убеждали общество искать у раскола доверия и дорожить им, как бесценным оружием" [4, т. 3, с. 483]. Две партии в споре о том, кто вернее понимает раскол, представляли с одной стороны Мельников, с другой — Щапов [4, т. 3, с. 486 — 487].

Нельзя сказать, что ироническое отношение Лескова к оппозиционной точке зрения говорит о его одобрении официальной, хотя, взявшись за исполнение поручения Министерства просвещения, не может не разделять его озабоченности. Так, например, он считает, что Мельников судит о характере отношений староверов к православию "весьма правильно". И той и другой позиции Лесков противопоставляет опытное знание: "Вследствие особенно выгодных условий, в которых я прожил минувшее лето в самой лучшей и самой благоустроенной раскольничьей общине, в Остзейском крае, я имел возможность близко познакомиться с домашнею жизнью раскольников, их общинным управлением, общественным хозяйством и церковным, монастырским уставом" [4, т. 3, с. 484]. И это обстоятельство позволяет правдиво рассказать о том, "как живут люди древнего (так!) благочестия" [4, т. 3, с. 486].

В 1869 г. о жизни людей древлего благочестия Лесков будет выражаться с большим пафосом: "... русские старообрядцы, указывая на рижскую общину, представляют себе эту общину идеалом всестороннего благоустройства и желанной свободы" [4, т. 6, с. 333]. И вопрос об искании староверами образования также получит дополнительные аргументы: "Русский раскол давно ищет средств учить своих детей, не смущая их детской совести религиозными противоречиями. Русский раскол давно ищет такого права, какое имеют на русской земле татарин, еврей, немец, поляк и француз..." [4, т. 3, с. 330].

Основное положение практически всех публицистических выступлений Лескова заключается в противостоянии прежнему единомыслию о значении и характере раскола, которое состояло в том, что "просвещенная русская публика считала раскол невежественным заблуждением упрямых фанатиков и ничем более" [4, т. 3, с. 486]. Приступая к рассказу о скрытой от глаз правительства жизни старообрядца, Лесков отмечает, в первую очередь, его дипломатическую гибкость в отношении как к властям, так и к оппозиции, что не производит впечатления "невежественного заблуждения": "... я сошелся с купцом X. (речь идет о Василии Николаевиче Хмелинском из Пскова. — И.Т.), человеком весьма здравомыслящим, очень богатым, большим ревнителем раскола и, кажется, несомненным другом властей... Этот Меттерних "древлего благочестия" ни о ком не говорит худо, ни о православном архиерее, ни о властях, ни о "Колоколе" и его редакторе. У него все хорошие люди, и все это выходит так ладно, что, например, и власти, обруганные в "Колоколе", совсем правы, и "Колокол" ни в чем не виноват... За то он у всех и в чести, и в милости, и в силе, и даже в славе..." [4, т. 3, с. 498].

В 1869 г. толерантность староверов будет Лесковым подчеркнута еще более решительно: "Раскол стоит за порядок, за смирное и спокойное, а не насильственное, устроение земли; он стоит за свою веру и раздражается против тех, кто мешает ему чтить его веру, но сам молит себе "дне всего совершенна, чиста, мирна и безгрешна". Притом раскол по преимуществу состоит из лиц сословия торгового, а торговля любит мир и не одобряет нарушения тишины, пока существует надежда сохранить ее..." [4, т. 6, с. 351].

Вместе с тем Лесков отмечает низкий уровень самосознания старовера в своей массе: "... при всех моих столкновениях и новых знакомствах с псковскими раскольниками рабочего класса я не мог добиться: какого они держатся толка? <...> Оставленный в одной простой, весьма многочисленной раскольничьей семье с одними женщинами разных возрастов, я из разговоров с ними убедился, что имею дело и не с чистыми поморцами, и не с федосеевцами" [4, т. 3, с. 498 — 499].

И здесь не могу сказать, что Лесков высказывает какое-либо огорчение, наблюдая подобного рода несогласие староверов: "...самые псковичи и рижане давно уже капитально разошлись с московскими феодосеевцами и значительно сблизились с поморством" [4, т. 3, с. 499].

Но проблема состоит не только в идеологических разногласиях внутри староверия. Мира нет и в душе. Прежде всего это касается понятий о браке. Смешанность этих понятий (речь идет о федосеевцах и поморцах — И.Т.) фиксируется Лесковым с проницательностью истинного реалиста: "Они (т.е. рижане — И.Т.) допускают брак "по слабости человеческой", и акт обручения у них совершается в моленной при участии духовного отца, но женатый человек и замужняя женщина со дня своего брака теряют некоторые виды полноправия. Так они лишаются права молиться со всеми вместе; не могут стоять на клиросе и, вообще, как бы пребывают под вечною эпитимиею и нередко под старость заявляют намерение перейти "в девство", то есть муж с женою прекращают всякие супружеские сношения и даже иногда расходятся жить в разные дома. Это единственный остаток в рижанах феодосиевского духа, неразлучным спутником которого идет и своя доля феодосиевского лицемерия. Так, например, девственник избегает собеседования с прежней подругой, но, идя в субботу в баню, заходит к ней "за веником" и остается вдвоем с нею сколько ему угодно, занимаясь чем угодно им обоим. Над этим смеются вообще все поморцы..." [4, т. 3, с. 500].

Не составляет особого труда увидеть в этом фрагменте своего рода "обличение". Лицемерие есть лицемерие, ханжество есть ханжество. Но если пройти мимо этого, если постараться "не заметить", лицемерие и ханжество удвоится. Естественно, что с течением времени это противоречие в среде федосеевцев осознавалось все более и более. А осознание — уже преодоление. Преодоление практически совершилось в 1920—1950-х годах, когда, как указывает энциклопедический словарь "Старообрядчество", "произошел стихийный переход большинства федосеевских общин к брачному состоянию" (6).

О напряжении социально-психологических отношений в староверческой среде Лесков говорит и тогда, когда рисует картину сложных противоречий в искании светского образования и в формировании новых веяний культуры. Борьба за новую староверческую школу шла не только между староверами и правительством. Не менее жесткой и бескомпромиссной была борьба и внутри общины. Лесков не без огорчения отмечает, что в искании школы образовалось две партии: аристократическая, "обеленная", которая стояла за школы нового типа, и "черная", демократическая, которая "поклонялась и раболепствовала покойному попечителю общины Петру Андреевичу Пименову" и которая "всегда могла загалдеть и перекричать" [4, т. 6, с. 402].

Лесков писал: "Дух распри воцарился в общине; партии бились неравными оружиями: на стороне обеленных были разум и правда, а на противной стороне голосистый богатырь мир, а по мирской пословице, "мир зинет, и правда сгинет" (там же).

Подобного рода конфликты в связи с устройством староверческих школ были на руку только правительству, Синоду да, "партии равнодушных и полуонемечившихся" [4, т. 6, с. 403].

У "демократической" партии были свои правила и приемы в борьбе с "аристократами": "внушалось исподтишка общине, что Ломоносов и Беляев хотят под видом школ вводить новшества и желают предать общину никонианам, что все они люди ненаденежные, водят знакомство и делят хлеб-соль с нововерами; что Ломоносов учит своего сына в пансионе еретика немца Бухгольцa, что Беляев давно "осатанел", держит для детей немку гувернантку и сам, ссылаясь на свое нездоровье, неверно блюдет рреды и пятки и прочие постные дни; что Никон Волков француз в доме у него говорят по-французски, а эконом Иона Тузов втайне сосет чертовы пальцы", то есть будто бы почтенный рконом курит сигары..." [4, т. 6, с. 405] и т.п.

Итак, социально-психологический облик старовера, как его увидел Лесков, определяется по меньшей мере тремя обстоятельствами: а) резким противостоянием идеологии староверия и правительства, поддерживающего синодальную православную церковь, что способствовало тонкой дипломатической интриге в социальных отношениях; б) идеологическое размежевание внутри староверия вело к напряженному поиску идентичности, осознанию исключительности своего пути и сохранения своего вероисповедания; в) строгость уставных отношений в староверческой общине вызывало напряжение внутренней духовной жизни, которое разрешалось поиском согласия с естественными требованиями человеческого инстинкта и здравого смысла.

Иноплеменная, иноконфессиональная среда, в которой оказались староверы в зарубежье, требовало от них максимальной закрытости, обеспечивающей идентичность и закрывающей доступ каких-либо чуждых влияний. И вместе с тем понуждало искать контакты с внешним миром. И здесь "староверческое лицемерие", двойная система ценностей воспринималась как необходимое условие адаптации к исторической действительности. Лесков считал, что расширение контактов староверия с многоликой действительностью посредством светского образования, приведет к безболезненному разрешению трагического конфликта в русской истории.

Литература:

1. С.Журавлев. Русские писатели о староверах Латвии //-Меч духовный. — Июль — сентябрь, 2004, с. 13.

2. Златоструй. - №1, 1991 (Рига), с. 22.

3. Н.Морозова. Старообрядчество в оценке Н.С.Лескова // Труды по русской и славянской филологии. Новая серия IV: Русские староверы за рубежом. - Тарту, 2000, с. 85-97.

4. Лесков Н.С. Полное собрание сочинений в тридцати томах. — Москва, 1996, с. 568.

5. Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах. Художественные произведения. — Т. 5. — Ленинград, 1982, с. 31.

6. Старообрядчество. Опыт энциклопедического словаря. — Москва, 1996, с. 288.

Иосиф Васильевич Трофимов, хабилитированный доктор филологии, профессор Даугавпилсского университета, Даугавпилс, Латвия

Международные Заволокинские чтения. Сборник 1. - Рига: 2006

Портал Credo.Ru