Елисеев В.А. Культурный феномен старообрядчества как объект историко-психологического исследования - Культурная традиция староверия - Культура: общие вопросы - Тематический каталог

В истории нашего Отечества выделяются несколько переломных эпох, кардинально изменивших образ жизни наших предков. Вполне очевидно, что эти культурные сдвиги могли преобразовать и даже деформировать психологические особенности человека, стереотипы поведения и межличностных отношений, разрушить сложившиеся установки, представления и ценности, и создать новые. Одной из проблем, над которой работает историческая психология, является проблема реконструкции, восстановления психологического облика человека, характерного для той или иной из ушедших эпох. Предметом ее изучения является раскрытие закономерностей исторической изменчивости личностных структур, психологических особенностей мышления, восприятия, переживаний и поведения человека в связи с динамикой общественного развития.

Причиной «вертикальной трещины» в жизни русского общества были церковные реформы патриарха Никона и царя Алексея Михайловича, разделившие представителей всех сословий – от князей до крестьян – на старообрядцев и новообрядцев, раскольников и никониан. Петровские реформы положили начало разделению общества «по горизонтали», отделив высшие слои от низших введением западных обычаев, немецкого, а затем и французского языков, девальвированием идеи служения обществу. Основная тяжесть «государева служения» (вместе с ущемлением всех прав и свобод) легла на низшие слои – в основном на крестьянство. Впоследствии господствующие слои, освоив западный образ жизни, почти в полном составе приняли и реформу Никона, и новый обряд. Хранителем же исконно русского образа жизни и старой веры стал простой народ в лице крестьянства и купечества, чей быт и обычаи несли в себе до последних времен черты допетровской Московской Руси.

Как писал И.Л. Солоневич, «основным грехом России является ее собственная измена ее собственному национальному лицу. Измена эта проникла в Россию через ее правивший слой – то есть через дворянство. Была нарушена идея национальной индивидуальности внедрением иноземцев и иноземного влияния, отколовшего дворянство от самых глубинных корней русской духовной культуры. Кульминационным пунктом этого процесса была измена русскому языку и замена его французским» (Солоневич, 1992, с. 141). Солоневич указывает, что по русской национальной культуре Петр и его наследники прошли «батыевым нашествием», от которого «русская культура не оправилась еще и сейчас... Реформы Петра означали, в частности, ликвидацию всей культуры русского духовенства и русского купечества» (Солоневич, 1991, с. 475). Свержение монархии и большевистская революция довершили разгром национальных форм жизни в нашей стране, и сегодня увидеть в повседневной жизни следы допетровской эпохи практически невозможно.

Староверие, как культурный феномен, с самого своего бытования под этим названием (т. е. с середины XVII века) было поставлено в условия непрестанных жестоких и кровавых гонений. Это, в свою очередь, вызвало в среде староверов реакцию в виде стремления изолироваться, прервать всякие контакты и отношения с инаковерующими и иначе живущими людьми. Как писал Владимир Соловьев в своей работе «Когда был оставлен русский путь и как на него вернуться», «при “тишайшем” Алексее Михайловиче народ вдруг почувствовал, что жить нельзя, и в отчаянии стал бегать по лесам и болотам, засел в трущобах и полез на горящие костры» (Соловьев, 1992, с. 7). Обрушившимся на него гонениям он противопоставил отрицание всяких перемен в образе мыслей и верований, традиционных устоях жизни, включая мельчайшие особенности быта. «Старая Россия... осталась с расколом, новая, наследниками которой мы являемся, пошла за Петром», – пишет В.Г. Распутин. «Многие тысячи бросились от преследований в Польшу, Молдавию, Валахию, в северные и сибирские леса, организуясь в скиты, пустыни, общины, слободы и яростно пропагандируя то, что они считали спасением... Явился Петр, взявшийся крушить старину, и двинул в раскол новые массы... Русь от новых порядков бежала в леса... Менее чем за столетие число раскольников в одной лишь Сибири возросло, по подсчетам, до ста тысяч. В действительности их было больше; учесть можно было ссыльных, но не беглых...» (Распутин, 1993, с. 170 – 172). По некоторым свидетельствам, к началу ХХ века число староверов составляло примерно четвертую часть всего населения России (Мельников, 1999).

Оценивая случившееся, А.В. Карташев в своей работе «Воссоздание Святой Руси» отмечает, что раскол явился «невознаградимой растратой драгоценной народной энергии, огромным несчастием в жизни Церкви и народа, новой внутренней катастрофой в судьбах Святой Руси. Это раскололо душу народа и помрачило национальное сознание. Ревнители Святой Руси унесли ее светоч в тайники и подполье. А официальные водители народа, новые просвещенные классы, потеряв религиозное чутье, незаметно поддались чарам новой, внерелигиозной светской западной культуры. Раскол религиозный повлек за собой и раскол национального сознания, катастрофа удвоилась и усложнилась. Явилось две России: одна народная, с образом Святой Руси в уме и сердце, другая – правительственная, интеллигентная, часто вненациональная» (Карташев, 1991, с. 43).

Феномен староверия или старообрядчества оценивался в разное время по-разному. Как писал в начале ХХ в. священномученик, архиепископ Уфимский Андрей Ухтомский (родной брат академика физиолога А.А. Ухтомского) «обыкновенный казенный взгляд... на раскол тот, что раскол – это продукт народной глупости и необразованности... И только очень немногочисленная группа русских мыслителей смотрела на раскол иначе... Старообрядцы мудро хранили заветы лучших русских людей и свою родную христианскую культуру. В этом отношении чрезвычайно характерно мнение митрополита Московского Филарета, который говорил, что пути Божии не исповедимы, и что только русское старообрядчество спасло в XVIII – XIX вв. русскую иерархию от католичества, а русскую аристократию – от придворного протестантизма» (цит. по: Апология старообрядчества, 2006, с. 59). Наиболее правильно, по мнению архиепископа Андрея Ухтомского, оценивать старообрядчество как церковно-культурное явление, «великую попытку русского народа сохранить свою народную душу и охранить весь быт русской земли от разлагающего влияния городской цивилизации. Последний взгляд совершенно справедливый. Старообрядчество сохранило, действительно, в своей среде подлинно русскую культуру, свою народную, вполне свободную республику» (там же, с. 60). Он отвергает обвинение старообрядцев в фанатичном обрядоверии: «На самом деле, старообрядцы никогда не были обрядоверами, но всегда помнили ту простую психологическую истину, что обстановка, или воспитывает, или развращает человека. И вот, защищая право собственного самоопределения, старообрядцы и страдали за свой родной быт, и из них-то и выработались первые русские сознательные граждане» (там же). Таким образом, вполне обоснованно, по словам автора, определять это явление не как узко обрядовое, но как религиозно-культурно-бытовое (там же, с. 64).

Соглашаясь с вышеприведенными оценками старообрядчества, нельзя не признать, что как культурный феномен оно заключает в себе важные сведения об исконно русском национальном характере и может служить в качестве достоверного источника воссоздания психологического облика человека XVII столетия. Чтобы понять сущность старообрядчества и психологические характеристики его представителей, необходимо более подробно описать некоторые характерные черты конкретных форм бытования этого феномена. Достоверность психологической реконструкции характерных черт русских людей XVII века по материалам бытовой старообрядческой культуры опирается на высокую устойчивость, неизменность, сохранность образа жизни староверов. Это положение подтверждается многочисленными примерами.

Митрополит Евлогий (Георгиевский) в 1921 году побывал в Пруссии, где осело много старообрядцев, бежавших за рубеж от жестоких преследований в XVIII веке. Они расселились на хуторах среди Мазурских болот и, как пишет митрополит Евлогий, «жили хорошо, безбедно, самобытно, переняв кое-что из внешних достижений германской культуры...». Он подробно описывает освящение храма в одной из старообрядческих общин: «С вечера в храме была всенощная. Длилась она с шести часов до часу ночи. Служба исполняется у староверов без малейших пропусков. Певчие знают слова песнопений наизусть, и поет почти вся церковь... Молятся староверы истово, стоят благоговейно. Мужчины в поддевках – на одной стороне, женщины в платочках – на другой. Ни одной шляпки. Ни одного бритого лица. Дисциплина среди молящихся железная – не смей присесть, не смей уйти...». Интересны его заметки о быте этих людей: «Живут старообрядцы богато, извлекая доход главным образом из фруктовых садов... и живут крепчайшим старым русским бытом, благоговейно храня древние церковные традиции (выделено – В.Е). Сколько лет прожили среди германской культуры – и не поддались, хоть кое-какими плодами ее и воспользовались. Так, например, есть у них прекрасная немецкая школа, а рядом – своя церковноприходская, где учатся по часослову и псалтыри. Достойные уважения, трудолюбивые, крепкие люди» (Евлогий Георгиевский, 1994, с. 417).

Сходные оценки жизни старообрядцев в Румынии представлены в русской эмигрантской газете «Православная Русь» (15 октября 1940 года), издаваемой в Словакии: «Как известно, старообрядцы переселились в Румынию из России еще в XIX, а некоторые и в XVIII столетии. И, несмотря на столь долгое пребывание на чужбине, они полностью сохранили и свою веру, и свое русское лицо (выделено – В.Е). Вот картинка старообрядческих похорон в г. Романы всего месяц тому назад... Город Романы очень красивый, с замечательными европейскими постройками... улицы похожи на бульвары или аллеи. И вот по этим аллеям... движется медленно похоронная процессия: впереди несут большой крест, древние иконы... гроб с покойником, далее – духовенство и многочисленный народ. Но весьма странно в городской обстановке: впереди идут мужчины – все в сапогах, все в бородах... все в поддевках-казачках... Позади них идут так же благоговейно, так же неспешно женщины – все в платочках, все в цветных платьях – скромных, длинных, просторных. ... По дороге встречается модная городская публика: как она резко отлична от этой похоронной процессии... Каким-то чудом так цельно и так ярко сохранилась здесь Русь XVII столетия (выделено – В.Е), сохранилась среди моря современных соблазнов, разных очарований, наглой красоты, безстыдной наготы, среди всевозможных бурь и потрясений» (цит. по: Мельников, 1999, с. 285 – 286).

А вот уже современные свидетельства. Однажды наш дипломат, работавший в Российском посольстве в Чили, ехал по шоссе и вдруг увидел на обочине двух девчушек с косами, в сарафанах и с лукошками в руках. Он с удивлением остановился, вышел из машины и заговорил с ними по-испански, а они отвечали ему на чистом русском языке. Так были «открыты» русские староверы в Чили. Оказалось, что в 30-е годы они бежали от коллективизации из России в Китай, после второй мировой войны перебрались в Бразилию, потом – в Боливию и, наконец, – в Чили. Живут они дружно, решая все споры полюбовно. В них сохранилось чувство собственника, основанное на любви к крестьянскому труду и земле. К вредным привычкам староверы не склонны: на алкоголь и табаку них наложено строгое табу. Носят староверы самотканные рубахи с поясками, женщины – длинные, до пят, сарафаны. Замужние женщины, помимо этого, должны повязывать платок с волосником, именуемый «шашмурой». При всей своей патриархальности староверы удивительно мобильны. В их доме почти всегда гостит кто-то из родственников или знакомых из соседних стран. Детишек своих они учат русской грамоте и счету сами. Что касается материальных благ, то живут староверы в достатке. Их рабочий день начинается еще затемно. В пять утра подъем, утренняя молитва, затем плотный завтрак и за работу. И так до самого вечера. Чилийцы охотно принимают их на работу, так как прилежнее и дисциплинированнее работников не найти. Местные власти к ним относятся хорошо: они исправно платят налоги, от криминальных дел держатся подальше. Зато уж если возьмутся староверы избу срубить или баньку, так в нее войти любо-дорого, да и стоять она будет лет сто, никак не меньше. Женщины занимаются домашней работой, пасут скот, готовят пищу, воспитывают детей. Кроме того, почти все женщины рукодельничают. Вся одежда староверов, кроме обуви, сделана их собственными руками (Брагин, 2004).

Еще одно свидетельство относится уже к нашей стране. В нем описывается староверческое поселение Гарь в Асиновском районе Томской области, расположенное километрах в пятидесяти от ближайшей более или менее цивилизованной дороги. Это единственное село в округе, где сохранилась и процветает староверческая община. Как пишет очевидец, при подъезде к Гари начинаешь понимать, что с лесом творится что-то неладное: каждая вторая береза ободрана, всюду снуют какие-то люди на мотоциклах, в люльках сложены огромные тюки березовой коры. Гарь существует в двух ипостасях: на горке живут староверы, вокруг нее – все остальные. На горке – чистота и порядок, рядом – разгром и бедность. Отец Николай, настоятель староверческой церкви, объясняет, почему все березы ободраны: сельские жители совсем обеднели, работать негде, хватаются за малейшую возможность подзаработать. Многие живут за счет сбора коры берез – приезжают заготовители и принимают ее по 7 – 15 рублей за килограмм. Соответственно, обирается все подчистую. Остановить этот беспредел невозможно – людям нужно на что-то жить. Но это не относится к староверам. У общины есть своя лесопилка, на которой делаются в основном срубы. Причем работают так, что заказчики, в том числе и новорусские, приезжают за этой продукцией из соседних областей. Жители Гари не понимают, как староверы могут так много работать. Но факты говорят сами за себя: имея в каждой семье по 7 – 12 детей, они все живут в достатке. Проходишь мимо построек староверов, и душа радуется: чистота, бревнышко к бревнышку сложено, все на своем месте, и обязательно в доме или во дворе кто-то трудится. Живут староверы в достатке, многодетны, и при этом лес не разоряют. На вопрос, правда ли, что староверы отказываются от пенсии и зарплаты, считая их получение греховным, Отец Николай поясняет, что такого строгого порядка придерживаются не все. «Вот мои бабушка и дедушка, – говорит он, – отказались от пенсии, до конца дней своим трудом жили» (Сотников, 2005, с. 22 – 24).

Во всех этих повествованиях особенно подчеркиваются два характерных свойства староверов – трудолюбие и стремление к порядку. Это подтверждает и В.Г. Распутин, указывая, что «в Сибири бытование старообрядчества имело особое значение. ... Раннее появление здесь раскольничьих сел с их культом семьи, образом жизни и почти поголовной грамотностью было явлением отрадным. Отдельные районы Забайкалья и Горного Алтая, освоенные русской старобытностью, превратились в острова изобилия и строгой нравственности; в них нечего было делать ни исправнику, ни уряднику. Уже в наше время остатки старообрядчества из последних сил удерживались своих традиций, и даже в эпоху застоя и запоя в колхозах и совхозах, возникших на земле раскольничьих общин, коровы недоеными не оставались и хлеба под снег не уходили» (Распутин, 1993, с. 175).

Вполне очевидно, что сегодняшние староверы не являются точной копией людей XVII века. Но испытания и гонения, которые они с честью выдержали, могли закалить и обострить в них те психологические качества, которые исходно существовали в XVII столетии. О постепенном возрастании и созревании особого типа личности, в котором оформляются и укрепляются исконно русские национальные черты, свидетельствуют размышления и наблюдения В.Г. Распутина: «Раскол дал удивительные результаты своего союзничества и братства в организованной и хозяйственной деятельности. В невольной соревновательности с государственной системой, пользующейся, казалось бы, передовой структурой, раскол не открывал Америк, не искал чужедальнего опыта, а взял за основу институт земства с его практикой советов, сходов, выборного самоуправления, принципами общинного пользования капиталом – и во всей этой старозаветной общественной и хозяйственной сбруе выехал из лесов на большую дорогу экономики... Братство и общинность раскола, свободно складывающиеся и свободно развивающиеся, обязательная взаимоподдержка, спаянность и культ труда привели к неожиданному повороту, когда в рыхлой и плохо управляемой стране – в стране, которая отринула во имя обновления и благополучия отсталую часть народа, эта часть народа повела хозяйство и быт лучше, чище и выгодней. С 80-х годов XVIII столетия капиталы и торгово-промышленная доля староверов получают перевес над “передовой” российской оборотистостью, еще раз подтвердив тем самым истину, что во всяком деле нет ничего передовей народного настроения. Среди староверов больше грамотных, хотя и учат они почти исключительно по церковнославянским книгам; они открывают свои печатальни, первыми в стране заводят книжные лавки. Старовер не курил, не пил вина, а в Сибири и чай пили лишь из трав и кореньев, строго соблюдали посты и моральные уставы, и лишь в одном не знал воздержания – в работе. Это был тот же человек, что и рядом с ним в обычной православной деревне, и все же далеко не тот: по-другому живущий и верующий, по-другому смотрящий на мир – все основательно, весомо, тяжеловато. Отлученный от ортодоксальной церкви и судорожного общественного развития, он и их отлучал от себя, обвиняя в греховности и несамостоятельности, в пляске под чужую дудку. Со временем он выделился в особый тип русского человека, который вопреки всем бедам и обстоятельствам, упрямо хранил в себе каждую косточку и каждый звук старой национальной фигуры (выделено – В.Е), в тип, несущий живое воспоминание о той поре, когда человек мог быть крепостью, а не лавкой, торгующей вразнос» (там же, c. 172 – 174).

Процесс воспроизводства отличительных черт, характерных для староверов, по-видимому, опирался и на соответствующие способы воспитания подрастающего поколения. Вот как, например, по воспоминаниям наставника Ульяновской старообрядческой общины П.В. Аринина, воспитывалось отношение детей к труду: «Да история показывает, что самые успешные люди – это были старообрядцы... Они все делали своими руками... они же работали, все – от мала до велика. Вон у нас мать рассказывала: если ее отпускали на улицу, ей давали кудель, и она должна была ее спрясть. Она играет и прядет. Или раньше на вечерки, на посиделки молодежь шла – брала с собой работу. Она сегодня пошла – и на посиделках варежку должна связать за один вечер. Завтра пошла – другую варежку связала. Кто носок, кто кружева плел, кто шерсть прял, кто сучил, кто шил что-то. Потому что семьи большие, много детей. Отдыхали и работали» (цит. по: Будкина, 2004, с. 18).

А вот как приучали детей к вере: «Не знаю, как в других местах, но у нас в селе, насколько я знаю, в семьях староверов родители никогда не заставляли детей молиться, не принуждали к вере. Никогда. Они сами усердно выполняли Правило, и дети становились рядом, молились. Шли с родителями в храм, привыкали к службе, а потом уже не представляли себе жизнь без этого; это просто становилось частью их жизни. И наша мать с детства постилась, всегда молилась, и отец. Но мать наша никогда не принуждала нас, чтобы мы молились – только те, кто сам пожелал, у кого сердце открылось Богу. Но мы, дети, всегда вставали с ними на молитву» (там же, с. 19).

Ознакомившись с некоторыми конкретными фактами, характеризующими старообрядческую жизнь, и ее оценками, попытаемся определить истоки той психологической устойчивости, которая явно проявляется в строгом сохранении староверами особого образа жизни, не взирая на внешние обстоятельства. Несомненно, такая устойчивость является плодом своеобразного отбора на протяжении 350-летнего периода гонений, запретов и преследований. Но не менее важным фактом, как представляется, является и то, что в основание этой устойчивости заложена целостность мировоззренческих установок староверов, их внутренняя непротиворечивость. Эта целостность является характерной чертой «платоновского», до-аристотелевского типа мышления, свойственного первым отцам и учителям христианства, и наиболее полно сохранившегося в православном богословии.

Гонения и преследования актуализировали усиленную мыслительную работу в среде старообрядцев, оставшихся без руководства со стороны царской и духовных властей, вынудили крестьянина взяться за книгу и самостоятельно искать путь к правде. Богословские диспуты стали неотъемлемой частью крестьянской и купеческой жизни староверов – никто никому не верил на слово в вопросах веры и сам искал правильный путь. Итогом этого явилась не только поголовная грамотность, но и интеллектуальная самостоятельность староверов. В горниле вековых гонений (причем гонений идеологических по характеру) вызревал тип человеческой личности, в основе которого лежал принцип бескомпромиссности и героического противостояния в вопросах истины, сформировавший качество непоколебимой устойчивости к внешнему давлению. Этот тип был тем более мощен, что он неразрывно продолжал уходящую вглубь веков национальную русскую традицию правдоискания в ее исконных, родных, отцовских формах, от живительного корня которой была отсечена, в большинстве своих проявлений, жизнь послепетровской России. Сознание этой новой России было раздроблено и продолжало дробиться неразрешенными противоречиями между осколками разных культурных традиций – западных, восточных, античных, языческих, насильственно внедряемых через подражание чуждым формам жизни. Что-то, возможно, из привнесенного и привилось к корню русской национальной жизни, а что-то, лишенное органического вызревания в лоне народного бытования, так и осталось без жизненных соков, превратившись в мусор мертвых стереотипов, привычек, предубеждений, только затемняющих горизонт понимания того, как должно жить. А.И. Солженицын пишет: «Расколом была произведена та роковая трещина, куда стала потом садить дубина Петра, измолачивая наши нравы и уставы без разбору. С тех пор долго, устойчиво исконный русский характер сохранялся в среде старообрядцев – и их вы не упрекнете ни в распущенности, ни в разврате, ни в лени, ни в неумении вести промышленное, земледельческое или купеческое дело, ни в неграмотности, ни, тем более, в равнодушии к духовным вопросам. А то, что третий век мы наблюдаем как “русский характер”, – это уже результат искажения его жестоко бездумным расколом, от Никона и Алексея Михайловича, затем от жестоко предприимчивого Петра и костеневших его наследников» (Солженицын, 1998, с. 167).

Возможно, что тайна раскола в том и состоит, что никакое другое средство, кроме жестоких гонений, не могло столь сильно активизировать иммунитет национальной самоидентичности, чтобы позволить сохранить в будущих испытаниях от распада и гибели саму уникальную форму и суть подлинно русской жизни. Это сохранение, в преддверии всех последующих геополитических вызовов, нуждалось в столь крепкой оболочке, которая могла быть создана только в условиях чрезвычайно высоких социальных «давлений» и «температур», когда из мягкого темного графита возникает твердый и сверкающий алмаз. И ядро этого алмаза было заложено, конечно же, духом и кровью отцов староверия, наиболее пламенный из которых – протопоп Аввакум – провозгласил постулат непоколебимой, всеохватывающей, все-кристаллизующей в единое целое бескомпромиссности. Знаменитый призыв первых староверов – «православным должно умереть за едину букву “аз”» – является показателем степени такой бескомпромиссности. Под буквой «аз» в данном случае подразумевался союз «а», который был убран церковной реформой Никона из Символа Веры: вместо «рожденна, а не сотворенна» написали просто: «рожденна, не сотворенна».

Необходимо отметить, что приведенный выше призыв вовсе не был чисто эмоциональной, экзальтирующей народ фразой, или выражением тупого упрямства. В нем, как ни странно, отразился особый тип мышления, характерный для пропитанного церковностью и святоотеческим духом допетровского времени. Как указывает М.О. Шахов, дело не в принципиальной недопустимости перемены «единой буквы», а в том, что изъятие или привнесение даже одной буквы способно разрушить всю гармонию, все целостное согласие. Идея старообрядческих книжников состоит не в том, что «любое изменение – зло по природе», а в том, что самое малое зло в любой из форм затрагивает все целое (Шахов, 2002, с. 114).

Сказанное выше открывает для нас тот тип мышления, который был характерен для русского человека Московской Руси. М.О. Шахов поясняет: «Для отцов Церкви был характерен тип умствования, принципиально отличавшийся от сформировавшегося позднее в средневековой западной схоластике под влиянием философии Аристотеля». По мнению известного исследователя истории церковных догматов А. Катанского, «образ мышления богословов патристического периода в основном был обусловлен влиянием философии платоновского типа, побуждавшей ум к обобщениям, с характерным стремлением углубиться в сущность идеи. Эта философия была более ориентирована на созерцание в целом, чем на анализ и систематизацию. Мысль богословов периода патристики стремилась подчеркнуть единство, гармонию церковного бытия, взаимосвязанность и взаимообусловленность всех его составляющих. Этому складу мышления было чуждо аналитическое расчленение и противопоставление элементов бытия. Западная схоластическая мысль восприняла в качестве парадигмы умствования философию Аристотеля – философию логических форм, приучившую умы «облекать идеи в твердые, устойчивые формы, разграничивать понятия, классифицировать их, вводить в область мысли внешний порядок, стройность, а в способе выражения – однообразие» (Катанский, 1877, с. 400).

Таким образом, в религиозно-философской мысли Запада утверждается аналитический, систематизаторский метод, стремящийся разделить в бытии Церкви «главное» от «второстепенного», заменить синтез всеединства схоластической классификацией. В этом контексте представляет интерес мнение М.О. Шахова о том, что «православная Русь не подверглась влиянию схоластического мировоззрения и сохранила образ мышления, унаследованный от восточной патристики. Поэтому для традиционного православного мировоззрения были вдвойне чуждыми аргументы, направленные на преуменьшение значимости материальных форм Богопочитания. С одной стороны, православные философско-мировоззренческие представления о взаимосвязанности материального с идеальным не допускали возможности того, чтобы искажение первого не оказало влияния на второе. С другой стороны, схоластическое разделение церковной жизни на “важнейшее” и “второстепенное”, которое можно произвольно изменять, не могло быть согласовано с православным мировоззрением, видевшим элементы не в противопоставлении, а в гармоничном единстве, при котором общая гармония обусловлена всеми элементами и их сочетанием. ... В староверческой литературе неоднократно и подробно обсуждается учение о единстве различных способов выражения истины, о недопустимости разделения, противопоставления формы и сущности. Искажение не может быть изолированным искажением части объекта – оно становится также искажением объекта в целом. Поэтому, в отличие от современного рационального интеллектуализма, для которого высшей формой идеального является словесно выраженное мышление, а все невербальные формы выражения деятельности духа имеют подчиненное и второстепенное значение, для староверия, унаследовавшего традиционно-православное мировоззрение, было свойственно иное понимание соотношения разных форм воплощения духовной сущности» (Шахов, 2002, с. 112 – 113).

Комментируя все выше сказанное языком гештальпсихологии, можно сказать, что Никоновская реформа нарушила «гештальт» (т. е. целостность) церковной жизни, что и сегодня можно созерцать непосредственно в богослужениях большинства православных храмов, в дисгармонии соединения молитвенного чтения с совершенно немолитвенным концертным пением, реалистически-живописной иконой и безвкусным оформлением храмовых интерьеров. Тем более что и современное научное мировоззрение давно ушло от классических воззрений на мир, подобных ньютоновским, где вселенная представлялась просто вместилищем вещей, никак с ними не связанным. Ныне утверждается неразрывная связь всего со всем, когда пространство невозможно представить отдельно от материи и времени, утверждается холистический (целостный) подход к познанию мира, с позиции которого архаичное древне-китайское убеждение, что человек, стоящий на голове, своим положением нарушает гармонию вселенной, не так уж и нелепо. Не удивительным будет и то, если какие-нибудь будущие физиологические исследования покажут, что различные соединения пальцев рук друг с другом (те самые «двуперстие» и «триперстие», из-за которых гибли люди при Никоне) оказывают разное влияние на духовное состояние человека. По крайней мере, явное различие в психологии старообрядцев и новообрядцев, о котором свидетельствовали выше цитируемые авторы, могут быть истолкованы и так.

Литература:
1. Апология старообрядчества. М., 2006.
2. Брагин М.Ю. Уголок России на краю земли // Латинская Америка. № 6. 2004.
3. Будкина И. Интервью с П.В. Арининым // Старообрядческие вести. № 12. 2004. С. 18.
4. Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни. М., 1994.
5. Карташев А.В. Воссоздание Святой Руси. М., 1991.
6. Катанский А.Л. Догматическое   учение   о   семи   церковных   таинствах в творениях древнейших отцов и писателей церкви до Оригена включительно. СПб., 1877.
7. Личутин В. Душа неизъяснимая // Завтра. № 12. 2005.
8. Мельников Ф.Е.   Краткая   история   древлеправославной   (старообрядческой) церкви. Барнаул, 1999.
9. Православная Русь. № 20. 1940, 15 октября.
10. Половинкин П. Заря благочестия // Старообрядец. № 32. 2005. С. 16.
11. Распутин В.Г. Смысл давнего прошлого // Россия: дни и времена. Иркутск, 1993.
12. Смоленский С.В. Прокурор А.Н. Шишков (Воспоминания) // Синодальный хор и Училище церковного пения. Т. 1. М., 1998.
13. Солженицын А.И. Россия в обвале. М., 1998.
14. Соловьев В.С. Златоструй. М., 1992.
15. Солоневич И.Л. Политические тезисы // Наш современник. № 12. 1992.
16. Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 1991.
17. Сотников А. Секреты провинции: Гарь таежная   // Старообрядческие   вести. № 16. 2005. С. 22 – 24.
18. Шахов М.О. Старообрядческое мировоззрение: религиозно-философские основы и социальная позиция. М., 2002.

	Книжница Самарского староверия	Вторник, 2024-Ноя-05, 15:21
		Главная Регистрация Вход