Познакомился я с ним в таежной глухомани на реке Тасеевой. Эти труднодоступные места Приангарья давно облюбовали самые непримиримые староверы. Причем они единственные на нашей планете, кто свое летоисчисление до сих пор ведет от сотворения мира. И на их календаре сейчас 7511 год.

Без вождей и власти

 Для них никогда не звонит колокол. У них нет церквей и священнослужителей. И в этом - еще одно уникальное явление. Пойдя иным духовным путем, после раскола в XVII веке, староверы-беспоповцы не создали себе новых вождей. Власть им оказалась не нужной. В их поселках нет ни участковых милиционеров, ни сельсоветов, но есть порядок, которому позавидуешь. Всем управляет община, и их общение с Богом идет напрямую, без посредников.

Откуда он взялся, я так и не понял. Зашли во двор - никого. И вдруг как из-под земли вырос: ни дать, ни взять - вылитый старичок-лесовичок. Приземистый. На голове, словно шляпка подберезовика, ветхий накомарник. Рубаха с прорехами. Смотрит, как на базаре покупает: с хитрецой и лукавинкой.

Я ему сразу за здравие, а он спиной ко мне. Голову вниз опустил и из-за плеча, словом, ощетинился:

     - Че пожаловал-та?

Во мне чайничек обиды так сразу и вскипел.

Полчаса назад на берегу реки разыскал меня его сын Димка и с ходу стал зазывать:

     - Тятя к себе приглашает. Небось проголодались?

Я, как смог, начал отнекиваться. Мол, некогда, нужно еще чудо-мельницу с деревянным колесом успеть посмотреть. А он мне:

     - Без хозяина туда нельзя.

     - А кто же хозяин?

     - Да тятя наш.

Вот так я попал к староверу-мельнику, который, как и полагается, живет на самом отшибе деревни.

Жена его с порога на него буркнула, а мне:

     - Лаптев его зовут, Леонид Кириллович.

Лаптев. Это о нем мне бирюсинские староверы рассказывали всякие истории.

Будто расхаживает он по деревне в дерюге. С валенком на одной ноге, с сапогом - на другой и в шапке задом-наперед. Идет и встречных разговорами на душевную прочность проверяет и совесть к обличению побуждает. Да еще и мысли всякие крамольные без оглядки высказывает.

 Кто-то о нем прямо так и сказал: "Блаженный, что с него возьмешь".

Наследник боярыни Морозовой

 Юродивых на Руси церковь, как известно, причисляла к людям "сознательно отрешившимся от обычного употребления разума". Однако как бы к ним ни относились, но этих праведников в лохмотьях не трогали. Считали их помеченными "божьей печатью".

     - Вот если бы ты мне веревку привез, - подает голос Лаптев, - тогда дело бы было. А так, что с тобой о мельнице разговаривать...

     - ?!

     - А ты не смотри на меня худо. Дурак я, и есть дурак.

Я качаю головой.

     - Эка, не верит. Ну говорю ж - дурак. И сынов-дураков народил.

 Сбоку раздается защищающий шепоток жены:

     - Такой дурак - на худой кобыле не объедешь.

 Неожиданно замечаю, что позади меня, на крылечке, как на галерке, расположились все лаптевские домочадцы. А сам Лаптев, получается, перед нами, как на паперти.

     - Худо. Ох, худо! Непогода совсем одолела. Как думашь, ведро скоро будет? - спрашивает Лаптев, показывая рукой на появляющиеся сине-черные тучи.

И в этом его движении, в повороте головы, я наконец с облегчением нахожу отгадку мучившему все время меня вопросу: где мы с ним могли встречаться раньше?

На картине Сурикова "Боярыня Морозова" душевным всплеском фанатичной веры переполнены две фигуры. В центре - раскольница в розвальнях, а в правом углу - юродивый, сидящий на снегу, рядом с плошкой для медяков.

Как же похож Лаптев на этого блаженного, осеняющего двуперстием закованную в кандалы боярыню-староверку!

...Пока разговаривали, мошка совсем заела. Свирепствует то ли перед дождем, то ли перед приближающимися холодами. Достаю флакончик с репеллентом. В таежной глухомани этот дефицит называют "мазутой". Предлагаю и Лаптеву воспользоваться. Он отрицательно машет головой, а жене дает команду: "Склянку каку-нибудь неси скорее!"

"Склянка" находится быстро. И через минуту в возвращаемом мне флакончике о содержимом можно только вспоминать. "Ему-то в городе незачем. Там мошки нет, - как бы высказывает мысли вслух Лаптев. - И, пресекая мое недовольство: - Ну пошли, что ли, мельницу смотреть".

Достаточно заглянуть в лаптевскую избу. Посредине - огромная русская печь. По бокам - лежанки. В уголке - икона. Все. Полнейший аскетизм. Больше взгляду остановиться не на чем.

Но эта жизнь при лучине, отрешенность от мира - сознательный выбор Лаптева. Он относится к числу самых набожных староверов, которые в уходе от соблазнов видят свое спасение.

Огнем и мечом

Пока топаем на мельницу, спрашиваю Лаптева о его отношении к тем немногим единоверцам, которые начали получать пенсии.

     - Не добре это. Грех. За таких поклон не ложат. Но кажен про себя живет.

Спрашиваю не случайно. Жена его перед этим с сожалением обронит: "Сын-то Андрей пособие начал от власти брать".

Лаптев об этом молчит. Ну и я больное не трогаю. Тем более что он и так чем-то недоволен. Второй раз, как будто про себя говорит, да не замечает, что вслух получается:

     - Уйду я... О душе надо думать. Совсем страх потеряли. Для чего живут?

 На угоре Лаптев показывает "чудную штуку" - каменный круг. Это важнейшая деталь - жернов-бегунок, который, как говорится в Библии, никто не смеет взять, "ибо таковой берет в залог душу".

     Жернов он вручную выдалбливал две зимы из скальной глыбы. "Ох и напинала меня за него жена, - вспоминает, посмеиваясь, Лаптев. - Сколки по всей избе летели".

Почти вся мельница построена из дерева. Плотины нет. Дураковка - речка быстрая, и силы течения вполне хватает, чтобы крутить лопасти колеса. А когда молоть нечего, вся конструкция поднимается воротом над водой.

Поразительно, но делал он свою мельницу без всяких чертежей, по памяти.

     - Видел я ее в Дубчесе, в детстве, когда там старцы жили, - поясняет Лаптев и неожиданно начинает говорить резко и отрывисто, как топором рубит: - Ох, была там мельница! Красива. Шестистенна. Отец Симеон, мой дядя, делал. Мастер - не чета мне. А потом нечистики заявились. Нас в обход пустили. А сами позади с огнем. И давай все жечь, рушить. Зарево стояло...

Лаптев уже не старичок-лесовичок. Бунтарь с поднятой головой:

     - Зачем жечь? Зачем?! Красота така. Все огнем погубили. И дома рублены, и постройки. И ветряну мельницу... Это подумать надо... Это ж трудов столько!

     То, о чем рассказал Лаптев, случилось в 1951 году на притоке Енисея - Дубчесе.

Прослышав о том, что в таежной глухомани, за четыре сотни километров от ближайших селений, преспокойно живет большая община староверов, туда направились "особисты" с вооруженным отрядом. Схваченных людей посадили на плоты и под конвоем вывезли в сталинскую действительность.

Для детей и женщин этот путь закончился выселками. Для мужчин - лагерями, из которых мало кто вернулся обратно. Всего тогда пострадало около ста староверов.

Таежных отшельников, не общавшихся с миром, обвинили в абсурдном: в антисоветской агитации и активной подрывной деятельности. Главой "контрреволюционной организации" был назван отец Симеон - Симон Яковлевич Лаптев. Среди староверов он славился своей праведностью и душевной чистотой. За что и был выбран наставником. А еще он, как никто другой, умел делать мельницы.

Леньке Лаптеву в 1951 году было десять лет. Зарево над рекой и обгорающие крылья ветряка стоят у него перед глазами до сих пор.

Спустя сорок лет после таежной драмы Лаптев сам начнет строить мельницу. В память о Дубчесе и своем роде. Мне он об этом не поведает. Расскажут другие. Для Лаптева я человек из другого мира. Пришлый. С такими староверы с ходу сокровенным не делятся. Между нами пропасть во времени.

Олег Нехаев

     P.S.

Непризнанная народность России

Мы разошлись с ними еще при царе Алексее Михайловиче. Они - как бы из другой России. Не познавшие деления на капиталистов и пролетариев, на "красных" и "белых", на коммунистов и беспартийных, на правых и левых. Из-за своей длительной обособленности староверы, по сути, стали непризнанной народностью России. Со своими традициями, особенным укладом и исключительным генофондом. "Может, с них и начнется нравственное возрождение России,- скажет незадолго до своей кончины писатель В.П. Астафьев. - Они многое сумели сохранить в себе истинного, то, что мы растеряли".

 А история с блаженным Лаптевым будет иметь такое продолжение. Незадолго до зимних холодов поедут в эту глухомань переписчики населения. И не найдут моего знакомого на прежнем месте проживания. Уйдет Лаптев и от своих домочадцев, и от земляков-староверов, которые стали "послабление в вере делать и грехи на душу брать". Никогда еще не было такого, чтобы старообрядец помощь принимал со стороны. А не так давно случилось невероятное. На лодке, через пороги, пробрался к ним "чужой" священник с благотворительными подарками. Маленькая, но очередь выстроилась...

 Лаптев не выдержал. Ушел в скит отшельником. Не досчиталась его страна во время переписи. Ну и невелика потеря. Вот если бы считали не людей, а живые души, тогда бы, конечно, другое дело...

 Только вот как-то пусто стало в Бурном без "вредного" Лаптева. Жил на самом отшибе деревни - мешал. А ушел - обличать некому стало. Никто не ожидал, что их крепкая вера тоже к шаткости потянется. Три с лишним века жили в постоянных гонениях. Но оказалось, что к смерти за свои идеалы подготовились лучше, чем к пришедшей свободе.

 Помню, как Лаптев, расставаясь со мной, скажет:

 Прощались мы с ним на пригорке. Таежная даль открылась - завораживающая. С левого берега - говорливая Дураковка. С противоположного - речка Родина. Посредине - стремительный, труднопроходимый порог Бурный. А вокруг - бескрайний таежный океан. И теперь где-то там, в зимнем безмолвии, живет в своей избушке непримиримый и блаженный старовер Лаптев.

Опубликовано в "Российской газете"