Отец умер 1888 года, октября 14 дня. Таким образом, я после отца остался в возрасте семи лет. На другой год, осенью 1889 года, мать отдала меня в школу, в которой я проучился три зимы - 1890, 1891 и 1892 годов. Вот и все мое образование. 12-ти лет меня приняли „мальчиком" в контору фирмы „У.С.Курбатов".
При этой фирме был и старообрядческий молитвенный дом. В будничные дни я трудился в конторе, а в праздники - в храме. С первого же года в моем ведении были угли да кадило, а затем, со временем, и все облачения, и порядок во св. алтаре, где должна была поддерживаться образцовая чистота. Спрашивали с меня очень строго. В первые два года дьячки выдрали с моей головы столько волос, что можно было бы свалять добрые сапоги, потому что волосы у меня росли густые и стриглись только в кружок, ниже ушей. Два года служил бесплатно, на третий положили жалованье - 3 руб. в месяц. Потом каждый год прибавляли. В возрасте 18-19 лет я получал уже по 18 руб. в месяц.
В 1900 году я женился и простился с родным Нижним Новгородом, переехав в село Большое Мурашкино Княгининского уезда Нижегородской губернии, в дом старообрядческого священника Михаила Степановича Дубровина. Он после смерти своей дочери Ираиды воспитывал внучку Александру Дмитриевну Красильникову, рожденную в селе Лыскове. Вот эту девицу Александру о. Михаил и выдал за меня. Святое бракосочетание совершал над нами сам дедушка - священноиерей о. Михаил Дубровин 1900 года октября 18 дня, в среду, на память святого апостола и евангелиста Луки, после Божественной литургии в том храме, в котором он прослужил сорок лет.
Прошло десять лет мирной, христианской супружеской жизни. И вот любимый всеми наш дедушка священноиерей о. Михаил заявляет всему обществу: „ Возлюбленные мои сыны и дщери. Силы мои мне изменяют, и аз, грешный, не в состоянии обслуживать разбросанный на 50 верст кругом приход. А за несохранение и одной овцы боюсь и ужасаюсь. Поэтому прошу, выбирайте кандидата во священники". Около трехсот голосов закричали: „Просим все Ивана Васильевича!" Услышав этот шумный вопль, я незаметно, потихоньку вышел из храма, пошел домой и поделился всем с любимой супругой Александрой. Не успело пройти и несколько минут, как является депутация старцев, которые пали ниц и со слезами начали спрашивать меня и умолять: „Не уйдем до тех пор, пока не дашь свое согласие быть в нашем приходе священником. Народ из храма не уходит - ждет твоего ответа". Тогда я заявил просителям: „Братие, вот вам документ - ставленая грамота о. Михаила, из которой видно, что он прослужил священноиереем 47 лет. Давайте попросим его еще прослужить 3 года -до пятидесятилетия, и тогда я скажу: „Буди воля Господня на все!". На этом и порешили. Прошло еще три года, в течение которых о. Михаил продолжал свое священническое служение на своем приходе. Наступил праздник св. Пятидесятницы, на который был приглашен епископ Иннокентий. Приехал он к нам в пятницу вечером. Члены общины приняли его с подобающей честью, предоставили комнату при храме, а стол и прочие все удобства - в доме купца Василия Васильевича Преснякова, где владыке обьяснили обстановку в общине и просили совершить священническую хиротонию.
В тот же вечер я должен был явиться к епископу Иннокентию, который все обрисовал мне, как на карте, и на другой день, в родительскую субботу, диакон Иоанн Васильевич Шешунов (он о. Михаилу приходился племянником) сумел меня так растревожить, что я, как говорится по-деревенски, встал на дыбы: „Не пойду! Не могу!" Но, в конце концов, молитва все победила, и я оказал послушание.
В 1913 году на праздник Святыя Троицы. (2 Июня) Епископ Иннокентий меня поставил в диаконы, а на другой день, сиречь в Духов день, 3 июня - во священники. Понедельник попраздновали, а во вторник владыка стал собираться в Нижний и пригласил меня с собой. Это было и мое желание, чтобы иметь практику под руководством и наблюдением епископа. 4 июня мы выехали на паре на рессорном тарантасе в приход Картошину.
Ехали через село Григорово - родину священномученика протопопа Аввакума, которое находится в 8 верстах от Мурашкино, и затем, через 15 верст, приехали в село Вельдеманово - родину исчадия ада, звероподобного реформатора, ломателя преданий св. апостолов и св. отец, нарушителя древнего благочестия патриарха Никона (мордвина. Далее, в 28 верстах - деревня Картошина, где находился наш старообрядческий молитвенный дом. Священника о. Иоанна застали за уборкой скота.
„
Вы цево меня не известили, я бы браги наварил. Ну, цево? Бабы, тащите-ка молока, сметаны, яиц, там ведь ватрушки да блины, хотя застыли, да постоят". Владыка говорит: „Спаси Христос, мы не хотим. А ты давай лошадей". - „А вы разве не ночуете?" - „ Нет, нет". - „ А куда же вы?" - „ А мы в Таможников". Ну, цево? Приходится архиерея слушать"...
Уходит. Через час пригоняет жеребца и начинает запрягать. А владыка спрашивает: „Почему не пара?" - „Владыко мой, жеребец через два часа доставит вас в Таможников". - „А сколько верст?" - „Двенадцать". Действительно, часа через два мы были уже в Таможникове. Священник там тоже о. Иоанн, но обстановка совсем другая: чистота и опрятность, потому что ближе к Волге. „Ну, владыко, прости и благослови в обратный путь". - „А разве не ночуешь?" - „Нет". - „А не боишься?" - спрашивает матушка. „А чего ему бояться, - шутит таможниковский о. Иоанн, - когда он бесей изгоняет. Oни с о. Алексеем Старковым по бесогонительству прославились на всю Россию".
Благополучно переночевали и в среду приехали в Безводно, монастырь, где я в первый раз служил вечерню. Владыки Иосифа дома не было, он на Троицу уехал в Казань. Ужин подали на славу: уха из стерляди, разные ватрушки, крендели, витушки, яичницы и блины со сметаной, маслом и черной икрой. Владыка Иннокентий шутит мне: „Вот, о. Иоанн, а еще в попы не шел, вишь как кормят".
В этот же вечер нас проводил о. Иоанн Волжанин на пристань. Пароход местного сообщения пришел поздно, на него мы и погрузились. Утром уже были в Нижнем. С пристани поехали на извозчике на Ильинку, на квартиру к владыке, где он дал распоряжение купить билеты до Васильева, а сами мы на извозчике отправились на Бугровское кладбище, где от Власинского (Елесинского?) монастыря был отделен „филиал" - человек двенадцать монашек. Приехали как раз к обеденному времени. Как кормили - перечислять не буду, применимо к самому первоклассному ресторану, да и на дорогу всего нагрузили. Затем подали извозчика - и до квартиры, где извозчику велено ждать, и потом на пристань.
В пятницу утром были в слободе Васильево. Согласно поданной телеграмме нас встречали и проводили в квартиру протоиерея Василия Бари-нова, которая находилась на часовенном дворе в двухэтажном каменном здании наверху - в пять комнат, шестая - кухня. Гостеприимный батюшка провел нас в зал - большую комнату, окнами на Волгу. На столе стоял шипящий самовар и с большую пуховую подушку гора пряженцев (пирогов).
Позавтракали. Батюшку пригласили крестить, пришли с младенцем. Владыка Иннокентий сделал о. Василию распоряжение, чтобы крестил я. Сколько было в этот момент у меня страху - как бы не утопить! Пока совершал крещение, все время призывал в помощь Святителя Николу, и он помог: все прошло благополучно, окрестил имя младенцу Григорий. Отцу Василию Баринову заплатили за крещение серебряный рубль, и этот рубль он передал мне: „Вот, новый делатель на ниве Христовой, возьми сие - твои труды". Я получил и поблагодарил. Это было первое крещение младенца в моей жизни, которое я запомнил навсегда, и этот рубль я хранил как память.
После обеда нас с владыкой перевезли на лодке на другую сторону Волги, где час ожидала подвода. И в заговенное воскресенье я служил свою первую литургию. Владыка в понедельник уехал, а меня благословил служить ежедневно. Через три недели владыка вернулся, проверил. Прочитал поучение и словесное назидание, какому должно быть иерею божию и отпустил меня с миром. Благополучно я возвратился в свой богоданный приход и в родной семейный очаг. Сколько же было при свидании радости и россказней!
Прошел год моего тихого служения, приходилось проявлять много и энергии, и энтузиазма. Наступил август 1914-го и вдруг - объявление войны! Началось для человечества кошмарное время. В нашем селе устроили пересыльный пункт, ежедневно пригонялись большие сотни мобилизованных людей всякого возраста. Боже мой милосердный! Крики, стоны, плач, слезы! И сама природа тогда обрушилась сильными наводнениями, пошли ежедневно дожди и дожди. И так продолжалось до конца октября.
Народная молва гласила, что скоро война кончится. Но эта молва, как лесное эхо. пронеслась и затихла. Кончился 1914 год, наступил 1915-й и тоже прошел. Наступил 1916-й, а война все идет и идет. А люди уж будто и привыкли - жизнь текла своим чередом, только не было бракосочетаний и вина.
Пришли и прошли 1917 и 1918 годы. Что здесь происходило - читайте лучше историю, которая расскажет все подробно.
В конце 1918 года по случаю начавшегося голода я свою родительницу Елену Васильевну Парфенову перевез на жительство к себе - в село Б. Мурашкино. Она прожила у меня около года и 12 июня 1919-го тихо преставилась. Перед смертью была напутствована духовным отцом и пособорована. Похоронена с подобающими христианскими почестями.
А еще ранее заболел священноиерей о. Михаил, наш дед. Все духовные потребности были исполнены. В загробную жизнь он отошел тихо, спокойно, как младенец. Умер он 4 февраля 1919 года в 6 часов утра. Погребение закончилось в 5 часов вечера. На нем присутствовали шесть священников, семь диаконов; на кладбище через все село провожало все духовенство в облачениях, с крестным ходом. Несли шесть хоругвей, запрестольные иконы и животворящий крест, перед которым фонарь с зажженной свечой. За поминальной трапезой присутствовало около 500 человек.
В 1916 году я со своей супругой Александрой Дмитриевной ездил в Пермь, где служил на военной службе ее родной брат Сергей Дмитриевич Красильников. По пути заезжали в Казань. Когда возвращались обратно, моя жена сильно простудилась. В городе Космодемьянске делали остановку, а когда вернулись обратно сесть на пароход, он очень сильно запоздал - пришлось ждать часа полтора на пристани, в пролете, где гулял сквозной ветер. И вот тут она, моя милая, видимо и схватила, грубо говоря, чахотку. Когда приехали на ее родину - в с. Лысково, то она сильно разболелась, и пришлось отправлять ее в Мурашкино в болезненном состоянии, а Мурашкино от Лысково в 33 верстах гужевого сообщения.
Дома я принял все меры лечения, дважды в неделю приезжал на дом врач Борис Константинович - очень опытный, имевший большую практику и с большим образованием, работавший в Петрограде, а к нам попавший совершенно случайно: он выступал против царского правительства, которое и отправило его из Петрограда в ссылку. Прошло уже два месяца лечения, а здоровье жены все не улучшалось. Тогда врач предложил положить ее в больницу. С общего согласия решили это предложение принять. Она исправилась (т.е. исповедалась и причастилась), затем отслужили молебен и отправили ее в больницу. Врач принял энергичные меры лечения. Я в это время усердно воссылал к Всевышнему молитвы, нищую братию не забывал, не отказывал никому из бедных. Супруга моя помаленьку стала поправляться и через три месяца ее из больницы выписали. Но, увы! Есть русская пословица: „На леченом коне много не наездишь". Прошли 1921, 1922 годы, и моя супруга стала опять прихварывать, а в 1925 году основательно прикрепилась к одру болезни.
Пришел для меня горестный год. Наступил Великий Пост, пришла 6-я неделя. В четверг утром, придя со двора, я залез на печку согреться, и оттуда смотрю на больную жену. А она, лежа на кровати, и говорит: „Ах. отец, отец! Много будет еще впереди тебе испытаний, которые побеждай только молитвой, также не забывай меня в молитвах". На ее слова я ответил, что она об этом говорит что-то раненько. „Нет", - отвечала она четко. Наступило молчание. Затем она обращается ко мне: „Можно мне выпить чашку чаю?" - „Почему же? Пожалуйста".
Я скорее слез с печки и пошел в верхнюю комнату, где дочка Оленька наводила порядок после побелки в ожидании высокоторжественного праздника Святой Пасхи (специально был приглашен маляр, который только что и закончил побелку). Там же присутствовал мой свояк Степан Куфьевич Хорев, военный человек, который во время отпуска приехал на родину в село Бакалды к родителям и теперь пришел навестить больную. Я сделал распоряжение Оле, чтобы подала матери чаю, а сам пошел колоть и убирать дрова. А сердце болит и ничему не рад, и все якобы мне мешают.
Прошло с полчаса, бежит ко мне дочка: „Папа, иди скорее, с мамой какая-то перемена! И она не говорит..." Я вошел, посмотрел: она глубоко дышит, глаза закрыты, руки на груди. Мне показалось, что она просто заснула. И какая-то сила гонит меня опять во двор, и я гоню от себя мысль, что вот-вот болящая умрет. Только я вышел, дочка опять меня зовет: „Папа, идите, мама умирает..." Я вбегаю и вижу действительность. Только гут мой ум просветился: надо бы канон на исход души почитать, о детях последнее напутствие спросить. Но, увы! Уже поздно. Все кончено. Успел только заметить, как она медленно, тихо, спокойно, как младенец, три раза вздохнула - и все кончилось.
Умерла она в четверг, в 11 часов дня 27 марта 1925 года. Жития ея в здешней временной жизни было 43 года. В совместной супружеской жизни прожили мы 24 года 2 месяца и 27 дней. Детей у нас было всего семь человек. Из них пять умерло в младенческом возрасте; девочка и четыре мальчика, за что несказанно благодарю милосердного Бога.
Была весна. Время бездорожное. За духовным отцом поехали верхом по проселочным дорогам, на которых местами мостики подняло вплавь. По случаю опоздания духовного отца хоронить пришлось на четвертый день, а именно, в Вербное воскресенье 30 марта. Старообрядческое кладбище было расположено на пригорке, и от села его отделял овраг, наполненный водянистым снегом. Пришлось гроб переносить на длинных шестах, и провожающие добирались кто как сумел. А провожать пошли все до единого, сколько было в храме на погребении. С кладбища вернулись все к поминальному столу трапезовать.
Пасху в 1925 году праздновал я с грустными мыслями. Хорошо знал, это грех, но „дух бодр, плоть же немощна", и я не мог побороть настроение.
|
