Наша справка:

Степан Владимирович Рацевич прожил долгую и драматичную жизнь. Он родился в Петербурге в 1903 году. Отец был врачом, погиб на фронте в русско-японскую войну. Мать, учительница музыки, воспитывала сына на средства от частных уроков. В 1913 году они перебрались на постоянное место жительства в Нарву, где пережили две революции и оказались за пределами родины, в  Эстонии. В 1921 году Рацевич окончил Нарвскую гимназию, поступил в Тартуский университет, однако не смог его закончить из-за нехватки средств. Работал на Русско-Балтийском заводе в Таллинне, на лесопильном заводе в Нарве, на сплавных работах под Нарвой, на табачной фабрике. Рано увлекся сценой, участвовал во многих спектаклях, появлявшихся на сценах Нарвы. С 1929 до 1940 года работал театральным инструктором в районе русского расселения Причудья и Принаровья. Потом поступил на работу в редакцию газеты «Советская деревня». В 1941 году был арестован и заочно осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей по 58-й статье. В 1947 году был освобожден в связи с амнистией, но в 1949-м вновь арестован. После тюрем  Таллина, Ленинграда, Кирова, Красноярска оказался в ссылке в Дудинке. В 1955 году был амнистирован, в 1956-м – реабилитирован. С 1957 года жил и работал в Нарве. Умер в 1987-ом. Похоронен в Нарве.

Книга мемуаров С.В.Рацевича "Глазами журналиста и актера"  издана его сыном Алексеем Рацевичем.

С.В.Рацевич

Глазами журналиста и актера

42. В должности инструктора Причудья  

Из правления Союза Русских просветительных и благотворительных обществ в Эстонии (Таллинн) осенью 1928 года в «Святогор» поступило предложение выделить кандидатуру наиболее энергичного, толкового организатора по всем видам внешкольной работы, сведущего в театральном деле на свободную вакансию инструктора по внешкольному образованию в Причудье.

Правление «Святогора» предложило две кандидатуры – Федора Тарасовича Лебедева и меня. Выбор пал на Лебедева. Который спустя год был переведен на такую же должность в Принаровье, а на освободившееся место в Причудье с 13 декабря 1929 года назначили меня.

Русскую деревню я знал плохо. В антрепризе Зейлера несколько раз со спектаклями выезжал в Принаровье. Мое знакомство с деревнями Принаровья заключалось в том, что к вечеру труппа приезжала в народный дом, играла спектакль и на следующий день рано утром возвращалась в Нарву.

В Причудье я вообще не бывал. Знал только как газетчик, что его в большинстве населяют старообрядцы, что они в силу своих религиозных убеждений ярые противники культурно-просветительной работы и препятствуют молодежи посещать и заниматься в народных домах. Из этого я сделал вывод, что старообрядческий фанатизм явится серьезным препятствием в моей инструкторской работе.

Перед отъездом из Нарвы у меня произошла встреча с Ф. Т. Лебедевым, который работал инструктором в Причудье около года. Я попросил его поведать мне, какие трудности он испытывал во время пребывания на берегу Чудского озера, что мешало заниматься с молодежью, в чем выражалось противодействие старшего населения и что им предпринималось для успешного преодоления сопротивления.

- По правде сказать, не так страшен черт, как его малюют, - отвечал Лебедев, - бывало всякое, старикам приходилось доказывать, с ними спорить, чтобы привлечь к культурно-просветительной работе молодежь, не везде удавалось выходить победителем, и все же положительные результаты давали о себе знать, приходили на лекции, посещали библиотеку, участвовали в спектаклях. Трудностей было немало, но ведь без них не обойдешься, такова работа. Одно могу сказать, времена меняются, причудская деревня не та, что была двадцать – тридцать лет назад, молодежь выходит из подчинения стариков, освобождается из под влияния старообрядческого уклада жизни, сама ратует за просвещение…»

Чтобы вооружиться хотя бы основными знаниями о быте и нравах старообрядцев, перед отъездом в Причудье перечитал романы Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах», списался с проживающими в Причудских деревнях в должностях учителей соучениками по гимназии и товарищами по университету З. И. Логусовой в Посаде-Черном, В. К. Розановым в Носу и А. Д. Оберпалом в Кольках. От них вскоре получил ответы с приглашением безбоязненно ехать, обещанием оказать во всем содействие и поддержку.

В историко-этнографическом исследовании «очерки этнической истории Причудья» А.Моора рассказывает об этом крае:

«Причудье представляет собой, в основном, низину Чудского озера, которая на северо-востоке переходит непосредственно в нарвско-лужскую низину. В позднеледниковое время чудская впадина была занята водами древнего чудского водоема, уровень которого был значительно выше уровня современного озера. Поэтому в Причудье преобладают песчаные, крайне малоплодородные почвы».

Делее А.Моора рассказывает о населении Причудья:

«В зоне Причудья издавна соприкасались друг с другом разные этнические группы и культуры. К I тысячелетию до н.э. западнее Чудского озера сложились древнеэстонские племена, восточнее же родственная им водь. В середине I тысячелетия н.э. в среду водских племен с юга из Приднепровья проникли восточнославянские племена – кривичи. Во второй половине этого же тысячелетия небольшая группа водских переселенцев перешла на западное побережье Чудского озера и переселилась в песчаных, лесистых местах, не заселенных эстонцами. Важнейшими источниками истории заселения западного Причудья являются данные ревизий, проведенных польскими властями в конце XVI века и шведскими властями в XVII веке. Представляется вероятным, что на песчаном западном берегу Чудского озера так же, как и на северном его берегу до XIII-XIV веков не было постоянного населения. До тех пор на озере шел только сезонный лов рыбы. На берегах стояли легкие рыбачьи сарайчики, в которых на время сезона останавливались рыбаки. По сообщении хроники в 1367 году люди тартуского епископа и ливонского ордена уничтожили легкие постройки русских рыбаков. По данным польских ревизий, в конце XVI века на западном побережье Чудского озера на месте существующих поныне деревень жило уже немногочисленное постоянное рыбачье население – малоземельные и безземельные крестьяне, отправляющие свои повинности рыбой и деньгами. В XVI веке в северной части западного побережья Чудского озера между деревнями Логозо и Омеду примерно пятую часть жителей составляли русские крестьяне. В начале XVII века на опустошенные шведско-польскими войнами земли Причудья пришло значительное количество новых русских поселенцев. Большинство позднейших русских жителей деревень Причудья ведет свое происхождение от поселенцев, пришедших в конце XVII и в начале XVIII веков. На берег Чудского озера от Логозы до Вороньи и острова Пирисаара переселилось большое количество русских старообрядцев. Много переселенцев прибыло с Витебщины, другая часть из Новгородской и даже из Тверской губерний. К началу XIX столетия на западном берегу Чудского озера вырос целый ряд больших, иногда переходящих непосредственно одна в другую, деревень, которые стоят и по сей день.

Рыболовство занимало большое место в экономике причудского населения. Вплоть до XIII-XIV веков на озере происходил, главным образом, сезонный лов рыбы. С укреплением феодальных отношений тони были захвачены феодалами и предоставлены в пользование крестьянам, посаженным на побережье. Располагая небольшим участком малоплодородной земли, причудцы продавали рыбу в городах или обменивали ее у крестьян соседних земледельческих районов на хлеб. Рыболовство в Причудье развивалось неравномерно. Лучшими рыбаками уже в XV и XVI веках считались пирисаарцы. Заметно меньше развито было рыболовство в северных районах побережья, жители которых занимались сельским хозяйством и посезонно уходили на отхожие промыслы.

В развитии огородничества в Прибалтике значительную роль играл пример русских огородников-отходников, заводивших на летний сезон огороды в пригородах Тарту, Таллинна и др. городов. Широко занималось огородничеством также русское население Причудья, у которого разведение овощей сочеталось с другими занятиями. Здесь, начиная с весны, мужчины уходили на каменные строительные работы в города, или уже весной уезжали из дома на рыбную ловлю. Оставшиеся дома женщины были летом сравнительно свободны. На их плечи ложились в основном все работы на огородах. Во второй половине XIX века у русских западного побережья Чудского озера огородничество приняло промысловый характер. Огороды, расположенные на песчаном береговом валу озера, получали из года в год обильные удобрения. Жителями были выработаны и развиты методы интенсивной обработки почв, благодаря чему огороды давали высокие урожаи. Сажали, главным образам, лук, морковь, цикорий. Овощи продавали или обменивали на хлеб у эстонских крестьян, частью отправляли на городские рынки.»

Характерно, что берега Чудского озера являлись единственным местом расселения старообрядчества прежней Эстляндской губернии. Церковная реформа при патриархе Никоне в XVII веке, вызвавшая раскол среди православия и гонения на непризнававших православных реформистов, заставила многих бежать на окраины России.

Причудье во время бегства старообрядчества из центральных районов России представляла из себя малонаселенную местность с редкими дорогами, густыми непроходимыми лесами, топкими болотами. Рыбные богатства озера, охота обеспечивало пришельцев безбедным существованием и, что самое главное, позволяло беспрепятственно исповедовать религиозные убеждения. Лишь позднее, когда край обжился, стало известно о пребывании здесь старообрядчества. К тому времени наладилось пароходное сообщение по Эмбаху и озеру между Юрьевым (Дерптом) через Сыренец с Нарвой. Экономика края поднялась с прокладкой шоссейной дороги и узкоколейной железной дороги в 1927 году между станцией Сонда и Пасадом-Черным (Мустве).

«Раскольники, называющие себя «старообрядцами» или «староверами», - писал известный русский писатель П. И. Мельников-Печерский, - т.е. все те, которые отделились от церковного единения по поводу исправления обрядов, произведенного патриархом Никоном, иначе все отделы поповщины и беспоповщины, не принимают икон живописных и нового письма, но старым, а некоторые только даже и новым, но иконописным, поклоняются. Когда с течением времени у раскольников перемерли попы старого ставления (т.е. посвященные в сан до исправления церковных книг Никоном), тогда одна часть противников Никоновской реформы, признавая необходимость священников для совершения таинств, стало принимать к себе попов нового ставления, т.е. рукоположенных после Никона. Другая часть раскольников отвергла совершенно священство, объявив, что священный чин повсюду упразднен, и потому таинств больше нет, кроме крещения и исповеди, которые, на основании канонических правил, в случае крайней нужды, разрешено совершать и мирянам. Впоследствии, когда раскол уже развился, существенными, характеристическими чертами его сделались безграничное, возведенное на степень догмата уважение к старине, к преданию, в особенности к внешним религиозным обрядам, стремление подчинить этому преданию все условия гражданского, общественного и семейного быта, неподвижность жизни общественной, отвержение всякого прогресса, холодность ко всем успехам развития народной жизни, нелюбовь ко всему новому, а в особенности к иноземному, и, наконец, глубокая, ничем непоколебимая вера в святость и непогрешимость всякого внешнего обряда, всякого предания, которое носят на себе печать дониконовской старины и старой народности. Они слепо и не размышляя благоговеют только перед внешностью, перед обрядом давно умершей старины. Симпатии их только в ней одной, оттого на современное состояние общества они смотрят, как на состояние упадка, и, вместе с тем, как на отвержение русской народности, а на будущее, как на еще больший упадок. Петр I, при всей широте принадлежавшего ему воззрения на свободу совести, для раскольников, и только для одних их, признавал нужною и даже необходимою строгость. Петр полагал, что в раскольниках, именно в них одних, кроется корень противления его преобразованиям. В этом убеждении он не мог смотреть на раскольников иначе, как «на лютых неприятелей государю и государству, непрестанно зло мыслящих», как выразился он в одном из многочисленных своих указов…»

43. Выезд на место работы.

В канун отъезда прощался со «святогорцами». За чайным столом, организованном дамским кружком, собрались члены правления, драмкружковцы и участники литературного кружка. Тепловое напутственное слово сказал председатель «Святогора» С. Д. Кленский, говорили многие, расставание получилось сердечным, искренним.

Поездом 13 декабря 1929 года доехал до станции Сонда – Посад-Черный (Мустве). Длиннущий состав маленьких товарных вагончиков замыкают три пассажирских вагона, - один мягкий и два жестких на конце состава. Сажусь в последний вагон. При свете огарка свечи в закоптелом вагонном фонаре, едва освещающем предутреннюю тьму, с трудом нахожу свободное место. Тьму усиливает выбивающийся из круглой печурке сланцевый дым. Вдобавок в вагоне курят, дышать становится нечем. Вагон переполнен лесорубами. Лиц сидящих не разобрать. Эстонская речь перемежается с русской.

Отправление поезда сопровождается невероятным шумом и сильными толчками. Паровоз не в состоянии сразу потянуть состав. Раскачка повторяется несколько раз, гремят соединяющие вагоны цепи, проходит несколько минут, пока, наконец, отходим от станции. То и дело в дороге останавливаемся чуть не у каждого столбы, где имеются запасные пути. Наш паровоз выполняет маневренные обязанности: оцепляет порожние вагоны и ставит их под погрузку. Операции занимают много времени. Ждем их окончания по двадцать – тридцать минут. Семьдесят километров, отделяющих Сонду от Посада-Черного, положено пройти в пять часов, но это в нормальных условиях, если нет пурги и снежных заносов, или аварий.

Поспешность, с какой строилась эта дорога предназначенная для вывозки леса из Тудуского и Авинурмского лесничеств, сказалось на ее состоянии. Первые два года постоянно происходили катастрофы. Слабо прикрепленные к шпалам рельсы раздвигались, вагоны сползали на насыпь, часто опрокидывались. Обходилось без человеческих жертв, потому что скорость поезда не превышала 15-20 километров в час. Аварийная бригада вызывалась в исключительных случаях, обычно помощниками поездной прислуги по ликвидации аварий были пассажиры. Объявлялась тотальная мобилизация. Пассажиры поднимали и устанавливали на рельсы опрокинутые вагоны, а в это время железнодорожники исправляли путь. Сложнее обстояло дело, когда терпели аварию вагоны, груженные лесом. Тогда уже не обходилось без разгрузочно-погрузочных работ, участниками которых были все ехавшие в поезде.

В фонаре догорает свеча. Она больше не требуется. Через окна вагонов проникает дневной свет. Теперь могу разглядеть своих соседей по вагону, все эстонцы с ярко выраженными лицами, у каждого огромные вещевые мешки с торчащими топорищами. С другого конца вагона слышится русская речь. Перехожу туда. За оживленной беседой сидят стриженные «под горшок» с русыми бородами типичные старообрядцы. Все уже не молодые, в возрасте старше сорока лет, по-видимому рыбаки, потому что разговор касается одной темы – рыбного промысла. Один, который помоложе, горячо доказывает, что нужно создавать рыболовецкий кооператив. «Иначе, - говорит он, - житья не будет от спекулянтов, задаром покупают от нас рыбу и втридорога продают…»

Двенадцатый час дня. Одним цветом слилось зимнее небо с белой равниной, открывшийся за окончившимся лесом. Показались одинокие сараи, запорошенные шапки стогов сена, редкий кустарник.

Зашевелились пассажиры через несколько минут столица Причудья Посад-Черный, переименованный эстонцами в Мустве. Показалась высокая труба лесопильного завода Юдейкина. Вдоль озера, покрытого необозримой снежной равниной, утонули в снегу деревянные домики на Петроградском шоссе. Подъезжаем к станции, встречающих немного, больше приехавших. Выйдя из вагона обнаруживаю, что покрыт сланцевой пылью и дымом, лицо и руки черны от сажи. Первой мыслью было вымыться, привести себя в порядок, но где это сделать? Станционное помещение приспособлено из барака-времянки. В нем две крохотных комнаты для дежурного по вокзалу и касса. Туалета конечно нет.

Направляюсь в сторону базарной площади, пустынной и безлюдной, сегодня понедельник, день не торговый. На вопрос, где можно привести себя в порядок и поесть, мне указывают на мрачную постройку, по окна вросшую в землю, когда-то бывшую корчму, переделанную в народный дом. Печатное объявление на дверях указывает, что здесь можно получить обеды и ужины.

На встречу выходит толстая эстонка в замызганном темном платье с повязанным грязным передником, в сером головном платке. На ломаном русском языке спросила что надо и узнав, что я приезжий, хочу вымыться и поесть, пригласила зайти на кухню, подвела к рукомойнику, дала мыло и полотенце.

Несмотря на раннюю пору, еще не было часу дня, решил поплотнее пообедать, съел тарелку кислых щей и изрядный ломоть карбоната. Из народного дома направился на почту, где у меня по переписке должно было состоятся свидание с почтальоном Затхеевым из деревни Логозо, первым этапом моей работы в Причудье.

Затхеева застаю во дворе почты около лошади. Договариваемся, что встретимся на этом месте через пару часов. Ему предстоит зайти в несколько учреждений, получить почту и тогда мы поедем в Логозо.

Вещи оставляю у него и сам направляюсь знакомиться с Посадом-Черным.

Согласно записям старинных церковных книг, хранящихся в местной Никольской церкви, основание посада относиться к 1780 году. В ту пору здесь на берегу Чудского озера находились шесть изб, в которых жили русские и эстонские рыбаки. Естественная гавань и удобный береговой тракт способствовали быстрому заселению прибрежной полосы. В изобилии ловились сиги, судаки, лещи, щуки, ряпушка, снеток. Через шестьдесят лет в 1839 году на берегу озера построили небольшую деревянную церковь в честь Божьей Матери всех Скорбящих радости, просуществовавшую сто лет. Она сгорела во время войны. Расположенное вокруг храма кладбище сравняли с землей и на его месте устроили танцевальную площадку. Каменный храм Николы Чудотворца выстроили в центре посада в 1864 году.

Свирепствовавшая в России в 1894 году эпидемия холеры проникла на берег Чудского озера. Ее завезли в Посад-Черный приехавшие на сезонный лов рыбы рыбаки из Кранштадта. Эта страшная болезнь к счастью не получила большого распространения, вызвав десять смертных случаев.

В 1929 году население Посада-Черного составляли две с половиной тысячи человек, из них тысяча пятьсот русских, преимущественно старообрядцы, остальные эстонцы, наиболее зажиточный класс, - чиновники, служащие государственных учреждений, владельцы торговых предприятий, домовладельцы, сдававшие в наем торговые помещения, квартиры.

Старообрядческая беднота селилась в южной части посада, вдоль берега Чудского озера, именовавшегося «Голодай». Старообрядцы не только рыбака, огородники, мастеровые, но еще и торгаши.

Нанимая хилую лошадку, запряженную в старые дровни, старообрядец - ветровоз, так именуются старообрядческие торгаши, нагружает воз костями для варки мыла, дегтем, тряпками и, конечно, вяленой или мороженой рыбой и отправляется за насколько десятков километров вглубь Эстонии к эстонским хуторянам менять свой товар на муку, крупу, шерсть.

Свои огородные богатства – лук, морковь, цикорий старообрядцы стараются продавать без перекупщиков сами, отвозя их на городские базары.

Ярмарку напоминают базарные дни в Посаде-Черном. Съезжается огромное количество крестьян с эстонских деревень, хуторяне, жители прибрежных селений из Логозо, Раюш, Кинита, Тихотка, Омеда, Красных гор. Базар не умещает продавцов и покупателей. Стеной выстраиваются по Тартуской ул. десятки подвод. Резвость захудалых и голодных лошадей демонстрируют тут же многочисленные цыгане. В магазины не протолкнуться. Чайные переполнены. С разных концов доносится пьяные голоса, звуки гармошек.

Зато в не базарные дни в Посаде-Черном тишина и покой. Скучают купцы, замирает торговля, даже на улице не видно прохожих, будто исчезло население.

Дети обучаются в двух школах эстонской и русской с шестилетним обучением.

Есть где помолиться. У эстонцев лютеранская кирка. Православные посещают две церкви. У немногочисленных единоверцев своя церковь. На окраине Посада-Черного старообрядцы построили большую молельню. Не без поддержки заграничных баптистов местные сектанты построили около вокзала молитвенный дом.

44. Логозо.

Почтальон Затхеев давно ждет меня на почте, готовый ехать в деревню Логозо. Упитанный серый конь в черных яблоках, запряженный в простую телегу с нетерпением поглядывает на своего хозяина, готовый сразу же пуститься в путь домой. Еще когда я подъехал к Посаду-Черному, то мечтал, что мое дальнейшее продвижение в Причудье будет происходить в романтичной кибитке на полозьях под звуки бубенцов. Затхеев понимает мое неудовольствие ехать на телеге и, как бы извиняясь, объясняет, что за Посадам голая дорога, снега так мало, что сани не запрячь. Сажусь на туго набитый сеном веревочный кошель, облокотясь на спину возницы. Телега неистово гремит по каменистому, замершему шоссе. Лошадь понукать не надо, бежит резво, чувствует, что домой. Говорим громко, за шумом колес трудно разобрать слова. Трясет так, что впечатление, будто переворачивается все нутро.

Дорога в Логозо тянется по самому краю озера. Оно необъятное, как море. Во все стороны бесконечная белая пелена. У Посада-Черного Чудское озеро имеет наибольшую ширину – около 60 километров.

В демисезонном пальто становится прохладно. Рукой придерживаю фетровую шляпу, чтобы ее не сорвало ветром. Соскакиваю с подводы, беге рядом с ней, чтобы согреться и снова водружаюсь на место. К счастью мороз небольшой, около четырех градусов. Затхеев приятный собеседник, просто, по-мужицки знакомит с бытом Причудья.

- У нас земли кот наплакал, - говорит он степенно, не торопясь, - а какая она, лучше не спрашивай, одно горе, по крохтиночке всего посеешь, как следует удобришь, поухаживаешь, ан смотришь осенью детишкам на молочишко и соберешь…

- А как с эстонцами живете, ладите, - спрашиваю?

- Почему бы нет!.. Народ неплохой, трудолюбивый, копейку бережет. Нам бы, русским, с них пример брать…

- Вы по-эстонски говорите?

- Обязательно. Иначе нельзя, живем рядом. Русские причудцы отлично говорят по-эстонски, другой раз не узнать. С кем разговариваешь, с русским или эстонцем, выдает борода.

Быстро спускаются декабрьские сумерки. Метет с озера поземка. Пошел небольшой снег. Становится холоднее. Я уже больше не соскакиваю с телеги. Съежившись к комок, уйдя головой за поднятый воротник, крепче притулился к спине Затхеева, больше не задаю вопросов, молча вглядываюсь в окружающую тьму и, конечно, ничего различить не могу.

- Скоро приедем, потерпите малость, - повернул ко мне голову возница, - проехали эстонскую церковь. Это эстонское Логозо, как только переедем мост, будет наше Логозо.

За небольшим деревянным мостом с трудом разглядел в потемках деревянную кладбищенскую церковь. Замелькали в домах неподвижные огоньки. Вечернюю тишину прорезывет собачий лай.

- Тппру! Приехали!..

Затхеев проворно соскочил с телеги и исчез во тьму. Я оставался сидеть неподвижным, озябшим насквозь. Откуда то слева послышался женский голос: «Инструктора привез?! Чай, поди, замерз? Веди его скорее в избу!..»

Появился с фонарем в руке Затхеев. Забрал мои вещи и пригласил следовать за собой.

По запаху свежего сруба я определил, что вошли в новую избу. Навстречу вышел огромного роста мужчина, сапожник Захар Тверской. Рядом с ним стояла маленькая, хрупкая на вид женщина, его жена Ириша, приветливо пригласившая зайти в горницу. Пахнуло теплом, запахом кожаных сапог, дегтя, кислых щей. Ириша помогла раздеться и предложила погреться на лежанке, обещав быстренько загнетить самовар, угостить горячим чаем. При свете небольшой керосиновой лампы, укрепленной около окна возле сапожного верстака, я стал разглядывать комнату, половину которой занимала русская печь. В правом углу несколько потемневших от времени икон в киотах и без них. В другом углу большая деревянная кровать, покрытая пестрым покрывалом и горой подушек, которых я насчитал восемь штук. Небольшой стол накрыт домотканой льняной скатертью. Ириша сразу же поинтересовалась, как меня зовут, сказав, что я буду жить в другой комнате и предложила туда зайти. Небольшая горенка располагала к уюту. Над столом висела лампа с большим абажуром, на окне, завешанным кисейными занавесками, стояли в горшках комнатные цветы. На бревенчатых стенах вместо обоев висят полотенца с петушками, коврики, салфеточки в таком изобилии, что бревен почти не видно. У теплой стенки русской печи поставлена деревянная кровать, закрытая цветастым пологом. Ириша быстро поставила на стол самовар, налила в глиняную миску горячих щей, принесла творог со сметаной, крынку топленого молока и деревенскую лапшу. Уговаривать есть не требовалось, я был голоден, как волк. За чаем в комнату пришел Захар Тверской и со всеми подробностями стал рассказывать, как он нынче осенью закончил собственными силами строительство дома и всего лишь как два месяца назад справил новоселье. По его словам трудно живется логозским рыбакам. С каждым годом сокращается улов в этом районе, в поисках рыбы приходиться уезжать в сторону Сыренца и к югу за Красные горы. Песчаные огородные угодья обеспечивают овощами только семью, на продажу ничего не остается, поэтому подспорьем служит сапожное ремесло.

Утопая в пуховой перине, выспался отлично, но проснулся рано, разбудил хозяин, точавший с шести утра сапоги. Не меньше шумела Ириша, растапливая русскую печь. И так каждое утро в течение трех недель, пока я жил в Логозо. За долгие годы инструкторской работы в русской деревне я привык вставать рано. Хозяева не давали возможности нежиться в постели, долго спать. Необходимость заставляла их подниматься ни свет, ни заря: предстояло накормить скотину, сварить картофель на целый день для свиней, для семьи приготовить сразу завтрак, обет и ужин.

Питался у хозяев. Первоначально кормили прилично, разнообразно, но когда ко мне привыкли и я стал словно член семьи, давали есть, чем сами питались: ежедневно кислые щи, сваренные на солонине и на второе картофель, тушеный в печке с соленой свининой. Сперва я молчал и терпел, но когда стало невмоготу, категорически отказался принимать подобную пищу. К моему удовольствию Ириша достала свежую рыбу: леща, судака и окуня, варила уху, тушила рыбу в печке.

Знакомство с просветительной работой в Логозо началось с визита к местным учителям. Уроженка деревни учительница Мария Харитоновна Домнина подробно осветила неяркую жизнь местного русского просветительного общества, которое ютилось в тесном неуютном помещении бывшей торговли, куда с трудом могли втиснуться около ста человек. Русское население Логозо с завистью поглядывало на другую сторону реки в эстонское Логозо, где эстонцы имели большой, прилично оборудованный народный дом с вместительным зрительным залом, сценой, комнатами для кружковой работы.

Договорился с приходским советом местной церкви, предоставившем пустовавшее помещение, где когда то помещалась церковная школа, под избу – читальню.

Ежевечерне в избу – читальню собиралось население Логозо, для которого я устраивал литературные чтения, знакомил с произведениями русских классиков, проводил лекции на общественные темы. По окончании занятий с взрослыми в избе – читальне оставалась молодежь, с которой я занимался по драматическому искусству, знакомил ее с ведением в культурно-просветительной организации делопроизводства, библиотечного дела, как проводить собрания.

Местная деревенская выдвиженка Мария Гусева, окончившая в городе курсы кройки и шитья, проводила с девушками занятия по этому ремеслу.

За несколько дней до отъезда из Логозо поставил с молодежью спектакль «Примерный ученик», в котором играли еще совсем юные артисты-любители, впервые вступившие на сцену.

Простенькая тема спектакля, - жизнь деревенской школы не решала больших проблем, отвечала духу и настроениям молодых исполнителей, только что распрощавшихся со школьной обстановкой и поэтому игравших самих себя искренно, с огоньком и задором. Старшая группа любителей-артистов в спектакле не была занята. Они сидели в зале и дружными аплодисментами подбадривали тех, кто готовился быть заменой им.

Логозо оставило приятное впечатление. Прощались тепло и сердечно. Позднее я узнал, что правление Логозского русского просветительного общества написало в правление Союза в мой адрес благодарственное письмо, подчеркнув, что я сумел объединить молодежь и после моего отъезда активно включилась в просветительную работу.