При Петре І

В конце XVII в. русская религиозность демонстрировала свою консервативную природу в ярком, героически-стойком явлении староверия, жестоко преследуемого в России, и в усмиренном стрелецком бунте 1698 г. опять подняла знамя старого обряда. В преследованиях староверов активно продолжала участвовать и Русская церковь, все больше исполняющая функции местной полиции. 26 декабря 1697 г. в своей инструкции старостам поповским, или благочинным смотрителям последний, одиннадцатый патриарх старой России Адриан (1690–1700) изобличал староверов как противников Русской церкви, а их учение называл “злохитрством и учением сатанинским” (док. 17). В этом документе поповским старостам давалось разъяснение, как на местах поступать со старообрядческими иноками и священниками, предписывая их разыскивать, арестовывать, допрашивать и информировать об этом Патриарший приказ. Через три десятилетия после анафемы на старые обряды и их придерживающихся надзор и преследования староверов стали обыденным, ежедневным занятиями священнослужителей и церковнослужащих патриаршей Церкви.

Однако в начале XVIII в. при Петре I (1696–1725) некоторые старообрядческие общины получили полулегальный статус относительно терпимого исповедания, хотя этот их статус юридически не был оформлен (В новой историографии существуют разные оценки отношения Петра I к староверам, ср.: Цыпин 2000, 153; Смолич 1997, 131). Это показало непоследовательность и противоречивость правительственной политики, что, видимо, и обусловило возврат к открытым репрессиям уже в конце правления Петра I, по крайней мере, в отношении “тайных”, не записавшихся в специальные “раскольнические” списки, т. е. фактически в отношении большинства староверов.

Более активную политику Петр І в отношении староверов стал проводить, видимо, в начале XVIII в. В 1705–1714 гг. он проявлял благосклонность к старообрядческой Выговской пустыни, ревностно исполнявшей его хозяйственные приказания. Взамен выговцы выхлопотали себе особое правовое положение как “самостоятельная хозяйственная единица” и обещания защиты от всякого “утеснения” (Соловьев б. г., 246; ср.: Юхименко 2002, т. 1, 39–43). Опасаясь бегства староверов из России, Петр указами от 17 марта и 9 октября 1714 г., затем 28 февраля 1715 г. разрешил им жить на новых местах в Стародубском и Черниговском полках Киевской губернии, велел положить на них оклад и не настаивал на их возвращении оттуда, как утверждал в своем более раннем указе от 12 марта 1714 г. (Станкевич 2002, 33). Таким образом, старообрядческие поселения в некоторых местах государства получили легальный статус. Покровительство их со стороны царя и местной государственной власти общими законами не предусматривалось, но на деле совершалось, – сам царь подавал пример, – хотя это и вызывало правовые, полицейские, миссионерские и другие осложнения. Таким образом, избирательная терпимость главы государства к некоторым старообрядческим общинам шла вразрез с российскими законами и с практикой конфессиональной политики государственной и духовной власти. Однако часть современных исследователей считает, что старообрядческие общины, в частности, Выговское общежитие, получили официальный статус и, как следствие, серьезно улучшили свое конфессиональное положение (Юхименко 2002, т. 1, 39); другие утверждают, что Петр І склонялся к веротерпимости (Покровский 1974, 36; Смолич 1997, 146) и что старообрядчество даже получило “статус терпимого исповедания” (Цыпин 2000, 153).

Как бы то ни было, изменившаяся ситуация сводилась к тому, что у староверов появилась возможность на деле более открыто придерживаться старых обрядов, прежде строго запрещенных, а Петр проявлял к ним веротерпимость. Предоставив свободу протестантам, Петр I постепенно отходил от безмерно жестокой политики в отношении староверия и склонялся к некоторой веротерпимости, главным образом, в первой половине своего правления. Это тогда царь говорил:

Если они подлинно таковы <честны и прилежны – Г. П.>, то по мне пусть веруют чему хотят, и когда уже нельзя их (староверов) обратить от суеверия разсудком, то, конечно, не пособит ни огонь, ни меч; а мучениками за глупость быть – ни они этой чести не достойны, ни государство пользы иметь будет (Соловьев б. г., 246; ср. Петр Великий в его изречениях 1991, 5–6).

В некоторых установках и начинаниях царя действительно заметны элементы практики религиозной терпимости XVIII в. (подробнее о формах толерантности см. Уолцер 2000, гл. 1). Во время Северной войны, видимо, уже не было систематических преследований “раскольников” и власти порой демонстрировали не что иное, как отстраненно-смиренное отношение к религиозным различиям во имя сохранения спокойствия в обществе. Такое отношение и можно назвать относительной терпимостью к староверам. (Некоторые староверы преждевременно понадеялись, что и для них наступила долгожданная свобода). Вместе с тем, как известно, такое умонастроение во время войны не стало частью российской конфессиональной политики и в 1720-х гг. было почти полностью забыто.

Объяснение изменчивости отношения к староверам правительства Петра I нужно искать в идеологии и общем политическом курсе государства. Для Петра I, как позже и для Екатерины II, концепция надконфессионального государства является исходным моментом государственных преобразований. Об этом свидетельствует, в частности, их церковная политика, направленная сначала на то, чтобы сначала перенять ряд функций церковного управления, а позже узурпировать полномочия главы Церкви, изменить церковные обряды (или, как в случае Екатерины II, отношение к старым обрядам) и преследовать их противников.

Как известно, европейские идеи попадали в Россию не на девственную почву, а в контекст сложившейся культурной традиции. Поэтому трансплантируемые идеи здесь преображались и получали новую жизнь. Идея монарха как установителя социальной гармонии и блюстителя общественного блага соединялась здесь с традиционными мессианистскими, эсхатологическими представлениями, сформированными в концепции Москвы – Третьего Рима. Соответственно, из медиатора космического порядка монарх превращался здесь в демиурга, в творца нового царства, которое должно преобразить мир. То, что заново создается царем, и есть начаток этого нового мира и вместе с тем – в соответствии с европейской мифологией государства – восстановление изначального благого порядка. В этом контексте становится более понятной склонность руководителей Выгореции в начале 1720-х гг. признать благочестие государя и согласиться на моление за него (в конце 1730-х гг. догмат немоления был окончательно ими отменен; об этом см. Гурьянова 1988, 62). В этом же контексте стародубские староверы считают позволительным жить под двойным окладом, а Феодосий Васильев, обращаясь к приближенному Петра князю А. Меншикову, может просить разрешения поселиться на принадлежащих ему землях. Однако немалая часть староверов, прежде всего беспоповцев, воспринимала Петра как антихриста, что непосредственно отражает эсхатологическую трансформацию европейского государственного мифа.

Известно, что царь в своих отношениях к староверам руководствовался, с одной стороны, идеей европеизации, в частности, замаячившей идеей религиозной терпимости, открыто впервые провозглашенной им в 1702 г. для иностранцев (им в России предоставлялось право беспрепятственно исповедовать свою религию и строить храмы, см. ПСЗ, т. 4, № 1910; ср. Щапов 1998, 158); с другой – соображениями о пользе государства, продиктованными фискальными потребностями в период реформ и многолетней Северной войны.

Тем не менее, нет никаких оснований думать, что у Петра было какое-либо определенное желание узаконить некоторую веротерпимость в отношении староверия, в частности основанной на модели толерантности по отношению к отдельно взятой личности, возникшей в XVII в. в Англии и перенесенной впоследствии через Атлантику в будущие США, или на компромиссе религиозных групп, при всех их богословских и обрядовых разногласиях, отличающихся большой похожестью друг на друга.

Однако вряд ли в этих случаях речь шла о благосклонности Петра к самим идеям староверов, принадлежащих к тому же к разным направлениям – беспоповцам и поповцам. Скорее можно говорить о демонстративной религиозной терпимости царя. Вспомним знаменитую фразу Петра о выговцах: “Пускай живут” (ср. Соловьев б. г., 246). В этом, как и в других случаях (напр., в деле протестантствующего Тверитинова в 1713–1714 гг.), он представляет собой, надо думать, не черту религиозных убеждений Петра, а средство борьбы с православной традицией, которую, в его глазах, олицетворяла, прежде всего, властная церковная организация во главе с патриархом (о петровской церковной политике и его противостоянии духовенству см. Живов 2002). В этой перспективе кажется вероятным, что возврат или возобновление явно жесткой политики в отношении старообрядцев – указы о штрафах за небытие на исповеди православным (считалось, что лучшее средство распознать “раскольников” – это причастие; ср. ПСЗ, т. 5, № 2991), двойных податях и жестокого преследовании “потаенных и незаписанных раскольников” от 2 марта 1718 г. – наметился у Петра после 1718 г., причем определяющими здесь могут быть возникновение плана церковного управления православной церковью (учреждение Духовной коллегии) и идеи Питирима Нижегородского (о влиянии последнего на Петра I см. Есипов 1863, 205–277).

С целью подчинения староверов полицейскому государству и православной (синодальной) Церкви и связаны основные мероприятия петровской церковной политики после 1714–1716 гг. (ср.: Морохин 2002, 67). Указ Петра I 1716 г. о переписи и обложении двойными налогами староверов ослаблял узаконения 1684 г. и отменял смертную казнь и преследования староверов, записавшихся в специальные списки (док. 19). Указ о двойных налогах разрешал староверам записываться в специальные списки “без всякого сомнения и страха”, но за эту милость с лиц, придерживавшихся старых обрядов и не желавших перейти в господствующую православную Церковь, налоги взыскивались в двойном размере (с вдов и девочек – половина) (Собрание постановлений 1860, 1–2). Одни староверы стали записываться в “раскольнические списки”, но большинство все же всячески уклонялось от этого и прибегало к подкупам, притворству или бежало в леса, Сибирь и за границу, прежде всего в Речь Посполитую. У некоторых староверов этот указ вызвал раздумья: неужели они должны дать себя переписать и принять на себя “печать антихриста”? Поэтому вышло так, что наряду с “записными” в большом числе появились “потайные” староверы.

Итак, “записные” староверы были в положении не только религиозной, но и социальной униженности. Неслучайным является то, что такая явно дискриминационная мера правительства не нашла более значимой поддержки среди староверов. К 1724 г. на учете об уплате высоких податей стояло лишь 14 043 старовера (7264 женщины и 6779 мужчин) (Русское православие 1989, 267). Что касается двойного налога, то до 10 октября 1742 г. всего было собрано 175 263 руб. 43 коп., недоимки составили 25 279 руб. 43 коп. (ПСЗ, т. 11, № 8644). Исследователь староверия Есипов утверждал, что этот указ не принес правительству никакой пользы: после 1719 г. началось сильное преследование староверов, при безнравственности и невежестве низшего духовенства действительное число староверов оставалось неизвестным, еще больше развивалось взяточничество, особенно среди того же низшего духовенства, записывавшего некоторых плативших им староверов православными или в исповедных книгах исповедавшимися (он же 1863, 265).

Против “тайных раскольников” применялись самые строгие меры. Их приказывали ссылать на каторгу; старообрядческих монахов и монахинь отсылали в монастыри под строгий надзор. Старообрядческие скиты, где жило особенно много незаписных староверов, подвергались обыскам; тайные скиты было приказано отыскивать и разорять. Для их сыска были назначены особые лица из военных и гражданских чиновников, в помощь которым довались военные команды.

В последние десять лет правления Петра І отношение к староверам становилось все более строгим. Законодательством 1716–1725 гг. была выработана система мер борьбы со староверием, подразумевавшая постепенное изживание “раскола” и усиление позиций официальной Церкви в России. Эта система мер включала в себя усиленный контроль, прежде всего за православными: обязательную ежегодную их исповедь и причастие у священника; регулярное посещение церкви; троеперстное крестное знамение. Основой в этом комплексе мер являлась исповедь, которая превращалась из инструмента сокровенного воздействия на душу верующего в контролируемый государством метод общеобязательной проверки религиозной и политической благонадежности граждан.

Под конец царствования у Петра I сложилось убеждение, что староверы вредны не только своими религиозными “заблуждениями”, но и нарушениями государственных порядков (ср. Смирнов 1895, 175). Таким образом, надежда на веротерпимость правительства Петра І была миражом, и поверивших в это старообрядцев (напр., Феодосия Васильева и его последователей, вернувшихся из Речи Посполитой в Россию в 1708) ждало быстрое разочарование. Политические и идеологические задачи в отношении староверия были, несомненно, куда более значимы, чем практика религиозных уступок и экономический расчет. В правительственных кругах снова восторжествовало пагубное убеждение, согласно которому благоденствие российского общества и “благочестие Св. Церкви” требует искоренения староверия. Все же правительство не горело желанием предварить это в жизнь любыми средствами, не было безгранично жестоким: если это выгодно, по мнению тогдашних политиков, для государства, то холодный расчет подскажет, когда нужно искоренять, а когда нет.

Регламент или устав духовной коллегии – важнейший церковно-правовой памятник эпохи, который составлял фундамент правового устройства Русской церкви в синодальный период. С созданием Духовной коллегии (Синода), подчинявшей Русскую церковь царю и в то же время восстанавливающей механизмы воздействия Церкви на общество, была создана новая система церковного управления как часть государственного аппарата (она сохранилась до 1917 г.; о церковной политике Петра І, “Регламенте” и его значении см. Смолич 1996; Карташев 1992, т. 2, 311–377; Цыпин 1996, 110–119). Поэтому староверие, противостоящее в то время синодальной Церкви, с точки зрения светских властей, фактически становилось оппозиционной группой государству и императору. Согласно “Регламенту”, староверы были объявлены “лютыми неприятелями и государству и государю непрестанно зломыслящими” (часть 2, раздел “Мирские особы”, ст. 6). Для них были закрыты все должности “даже до последнего начала и управления”. От них запрещалось принимать на суде свидетельство на православных (док. 20).

В 1721 г. иеромонах Пафнутий был определен протоинквизитором или главным фискалом по делам духовным по всей империи, подобно обер-фискалу гражданских дел, а по епархиям были назначены провинциальные инквизиторы. Между прочим, им было поручено и наблюдение за действиями староверов. Таким образом, меры правительства против староверия принимали все более системный характер. В следующем 1722 г. было предписано продавать имения сбежавших староверов, а вырученные деньги отдавать на нужды госпиталей. Для староверов была установлена особая грубая унизительная одежда из зипуна со стоячим клееным козырьком и однорядки с ожерельем. Кроме того, подтвержден указ о подати в размере 50 рублей в год за ношение бороды[3]. Укрывательство староверов считалось уголовным преступлением и было приравнено к сопротивлению власти (ПСЗ, т. 6, № 3870, пункт 9 и 10; № 3962, пункт 3; № 3944; № 3963, пункт 6).

Новая эпоха в истории Русской церкви, получившая название синодальной, существенно изменила характер взаимоотношений между официальной Церковью и государством. Симфония церковной и государственной власти подвергалась деформации. Теперь привилегированное положение Русской церкви в государственно-правовом сознании связывалось уже не столько с тем, что учение ее истинно, сколько с тем обстоятельством, что православие, согласно основным законам Российской империи, является вероисповеданием монарха и большинства его подданных. Государственная власть в эту эпоху жестко контролирует церковную жизнь Русской церкви и постепенно высвобождается – но к концу правления Петра снова происходит возврат к старому – от навязанных консервативно-агрессивным епископатом жестов и способов поведения в отношении “раскольников” (частные уступки Петра I в первой половине его правления, местной администрации и некоторых помещиков выговцам или федосеевцам на Псковщине, двойные налоги для “записных” староверов и пр.). В этих условиях постановления и указы Синода, не только как органа высшей церковной власти, но и как правительственного учреждения, имеющего на то полномочия от Высочайшей власти, были сопряжены и должны были быть согласованы с государственным законодательством, в том числе с императорскими указами по духовному ведомству, изданными помимо Синода.

Указ Синода от 15 мая 1722 г. (док. 21) – важный церковно-правовой памятник эпохи, на котором неизменно зиждилось отношение синодальной Церкви к старообрядцам в последующие сорок лет и отчасти позже – при Петре II, Екатерине II и даже в XIX в., когда некоторые особенно жестокие постановления и меры первой половины XVIII в. в отношении староверов были отменены или заменены. Главная цель Синода – церковное воссоединение староверов, которые назывались только “раскольниками”, “раскольщиками”, а их учение и обряды – “раскольническим мудрованием”, должным находиться под “жестоким запрещением”. Русские епископы разграничивали старообрядцев, желающих воссоединиться с Русской церковью, на поповцев и беспоповцев. Синод постановил родившихся в староверии “от попов крещенного не крестить, крещенных от мужика простого крестить, за неизвестность крещения первого” (ст. 1).

Однако, принимая постановления по отношению к “расколу” и проводя их на деле, власти подобного различия внутри староверия в это время не делали. В отношении как поповцев, так и беспоповцев религиозная нетерпимость проводилась с той же враждебностью и жестокостью. С 1716 г. в России железно-огненное преследование не касалось той немногочисленной группы староверов, которые по указу царя записывались в “раскольнические списки”, платили налоги в двойном размере и должны были носить унизительно-насмешливую одежду. Эти староверы царскими и церковными властями назывались “записными раскольниками”, остальные – “потаенными и незаписными”. Первых стремились “увещанием”, административным, финансовым принуждением и даже страхом “потеряния живота и имения” обратить в Русскую церковь; вторых указ Синода, подтверждая царские постановления, предписывал отсылать к гражданским властям для ссылки на каторгу, монахов и монахинь – под надзор в монастыри, а старообрядческим священникам и наставникам и их содержащим грозила смертная казнь и конфискация имущества.

По мнению епископа Макария, законы против староверов со второй половины XVII в. и до начала 1730-х гг. были самые строгие в сравнении с последующими – старообрядчество было запрещено повсеместно (он же 1889, 330–336). Однако надо заметить, что и в последующие тридцать лет действующее законодательство о староверах, как и общий неблагоприятный баланс их жизни в России, практически не изменилось (ср. Смирнов 1895, 175). Правительство в то время расценивало староверие как вредное для государства и синодальной Церкви общественное явление. Вместе с тем в правительственных кругах думали, что от них не только нельзя ожидать “обороны Государственной от неприятеля”, но “паче всякой противности опасаться надлежит” (см. док. 27).

Правительство Петра I, несколько умерив жестокость постановлений царицы Софьи, с середины 1710-х гг. вынесло другие несправедливые и крайне стеснительные для староверия решения, которые действовали и при его ближайших трех преемниках. Однако появились и новые строгие законы и ограничения для староверов. Между прочим, в 1725 г., по поводу воцарения Екатерины I (1725–1727), староверы были привлечены к присяге на верность подданства. Стремясь ограничить религиозное влияние выговцев, в 1726 г. им было запрещено покидать место жительство, и вместо работы на петровских заводах введен двойной подушный налог (Смирнов 1895, 175–176). В 1720-х гг. Сенат, в частности во время правления малолетнего Петра II (1727–1730), приложил много усилий для того, чтобы ослабить эмиграцию, прибегая к крайне строгим мерам: согласно указу от 20 ноября 1728 г., организаторов побегов за рубеж могли приговорить к смертной казни (док. 24).

Правительство Анны Иоанновны также принимало весьма строгие меры против староверов. В 1730 г. за переход в староверие было наложено наказание, состоявшее в вечной ссылке на галеры и конфискации в казну всего движимого и недвижимого имущества (ПСЗ, т. 8, № 5554). В 1734 г. было повторно запрещено строить старообрядческие церкви и часовни (Собрание постановлений по части раскола 1863, 3).

При Анне Иоанновне выросли государственные повинности “записных” староверов. Прежде они платили двойной оклад, а в 1738 г. на них впервые был распространен рекрутский набор и сбор лошадей (док. 28). Кроме того, солдатская “лямка” для староверов была гораздо тяжелей, чем для других: один рекрут от 50 старообрядцев, в отличие от православных, где рекрутировался один от 350 крестьян, да еще и при возможности выкупа (эти изменения в рекрутском наборе были внесены еще в 1732 г., а в 1757 г., ограниченный прежде десятью российскими губерниями, он был распространен на Малороссию и на балтийские провинции). Таким образом, российская армия была не только важным инструментом борьбы со староверием, но и отныне стала школой “перевоспитания” части старообрядцев мужского пола. Согласно этому указу, в одной роте не должно было быть двух староверов, а полковым священникам было приказано “добрым способом от того суеверия их отвращать” и к “правоверию наставлять”.

Страшно теснимые поборниками патриаршей и позже синодальной Церкви и правительством, староверы все чаще обращаются к бегству за рубеж, которое в первой трети XVIII в. принимает массовый характер. Религиозные и социальные причины эмиграции россиян в Речь Посполитую тесно переплетались. Положение податного сословия в России во время правления Петра I и его преемников стало крайне печально и тягостно не только фактически, но и юридически. Новые государственные налоги, рекрутщина и разруха в результате Северной войны ложились тяжелым бременем на плечи прежде всего крестьян (90 % доходов государства поступало от них), ремесленников и посадских людей.

Русское правительство было весьма озабочено стихийной и, с его точки зрения, нелегальной эмиграцией своих подданных и административными, военными и силовыми методами пыталось остановить их исход. Внутренние причины этого серьезного социального явления (социальное бремя и религиозные преследования) иногда обсуждались в правительстве, но действенных мер не принималось.

В 1730-е гг. эмиграция россиян за рубеж шла с особой силой. Поэтому правительство Анны Иоанновны обратило более пристальное внимание на российских эмигрантов в Речи Посполитой. Наряду с мерами строгого взыскания было намечено воздействовать на эмигрантов и обещаниями о помиловании, но при условии их добровольного возвращения в Россию к определенному сроку. В 1732 и 1734 г. были опубликованы три манифеста Анны Иоанновны, объявлявшие зарубежным россиянам, что они могут безбоязненно возвращаться из Речи Посполитой в Россию (док. 25). “Те, кто поневоле или доброволено греко-православную веру изменили или вовсе отпали, – писалось одном из них, – те должны принять церковное покаяние”, а от других наказаний они освобождались (ПСЗ, т. 8, № 5954; ПСЗ, т. 9, № 6534, № 6586).

В 1730-х гг. власти признавали, что русских эмигрантов возвращалось “само малое число”, хотя для них были предусмотрены ряд налоговых льгот и помощь лошадьми, хлебом и пр., а также денежные ссуды (РГАДА, ф. 248, оп. 7, кн. 397, л. 70; ср. Грицкевич 1984, 77). К тому времени за рубежом могло быть несколько сот тысяч россиян, а вернулось в Россию лишь несколько десятков тысяч (о возвращенцах через форпосты Переяславского полка см. Лилеев 1895, 293–296). Для старообрядческой части русской эмиграции призывы императрицы “свободно” вернуться в Россию были неприемлемы по двум главным причинам: на родине “раскольники” жестоко преследовались; вернувшиеся в Россию “беглецы” принуждались перейти в синодальную Церковь.

Желаемого эффекта императорские манифесты о “свободном” возвращении эмигрантов в Россию не принесли. Правительство было вынуждено признать, что возвращающихся было немного. Поэтому в 1734 г. российское правительство решилось на наиболее радикальную меру по возвращению своих подданных, эмигрировавших в Польшу и Литву. Кабинет министров предложил принудительные меры по их возвращению из Речи Посполитой, используя для этой политической акции находившиеся там русские войска. 31 июля 1734 г. Анна Иоанновна утвердила этот доклад (см. док. 26). В итоге российское правительство впервые решило приступить к широкомасшатабным военным действиям по принудительному возвращению сотен и тысяч российских эмигрантов из Речи Посполитой. Русская армия должна была выступить в роли полицейской дубинки по отношению к своим соотечественникам за рубежом. Рост военной мощи России сопровождался ослаблением вооруженных сил Речи Посполитой, что еще более облегчало задачу российского правительства. Через двадцать лет после сокращения Немым сеймом в 1717 г. польской армии до 24 тысяч солдат, вооруженные силы Польши и Литвы стали отставать от России во всех отношениях. Упрочился и протекторат России над Речью Посполитой.

В докладе Кабинета министров было намечено направить особую команду от киевского генерал-губернатора Вейсбаха на Ветку с тем, чтобы она внезапно окружила тамошние слободы и вернула в Россию их жителей, а их дома разорила, чтобы “впредь прибежища к поселению их не было”. В апреле 1735 г. пять полков под командованием полковника Якова Сытина окружили Ветковские слободы и увели в Россию по разным данным более 10 или 13 тысяч человек, осуществив первую так называемую “выгонку” Ветки (подробнее об этом см. Лилеев 1895, 302; Грицкевич 1984, 76; Гарбацкi 1999, 65). В исторической литературе менее известно о том, что в первой половине 1735 г. один из корпусов российских войск, расположенный в Литве, осуществил принудительное выселение сотен (это далеко неполные данные) русских эмигрантов из северо-западной части ВкЛ (РГАДА, ф. 248, оп. 7, кн. 397, л. 1171–1190; док. 53–55). Литовские дворяне общее число захваченных в 1730-х и начале 1740-х гг. беглых россиян в ВкЛ возводили до 60 тысяч “душ” (об этом см. Лилеев 1895, 302).

Все-таки правительство боролось скорее с последствиями, а не причинами этого религиозно-социального явления. В 1720–1730-х гг., как и в XVIII в. в целом, массовый исход русских в Речь Посполитую не удалось остановить (об их эмиграции см. соответствующий подраздел ниже).