За минувшие три столетия, как среди верующих на Руси объявился раскол, менялись эпохи и рушились царства, чередовались войны, малые и большие, возникали и распадались всякие партии, а раскольники-старообрядцы, гонимые церковниками и властями, ради своих обычаев и канонов, чему поклонялись отцы и деды, шли в огонь и на дыбу, тяготы и лишения стойко переносили с неугасимой верой в Христа и заветы апостолов.

Они и по нашему времени, заполошному и куражливому, чаще всего кровавому, прошли с достоинством.

Завидное постоянство!

Преследуемые еще с XVII века патриархом Никоном, они так и не приняли новый устав православной церкви, воспротивились насилию государственной религии. И суть не в том, что отвергли сияющую мишуру церковных обрядов или молитву "кукишем". Главное - всегда отстаивали свободу исповедания, честь и достоинство. Именно этот смысл выразил В.Суриков в картине "Боярыня Морозова"; даже в цепях она ратует за двуперстие, символ неукротимой веры. Вот где проявился русский характер! Отвергая официальную церковь и произвол всяких властей, раскольники искали уединения, лишь бы жить независимо, по своей вере, пусть даже за рубежом или в Сибири, где до сих пор не признают иконы и книги никониан, норовят быть в стороне от праздного люда, кормятся только своим трудом, что выращивают или дает природа. И по-прежнему отвергают любое насилие, если что-то противоречит канонам старинной веры.

О сущности самого раскола мало кто знает, даже наставники, от личности и авторитета которых, по сути, возникли и крепли в общинах разные толки или согласия, вроде поморского и часовенного, самокрешенцев, филлиповцев, духоборов и многих других, хотя в общем-то староверы издавна разделились на два течения, поповщину и беспоповщину.

Раскол и старообрядцы - нетронутая целина российской истории, она ждет своих пахарей. Взять хотя бы самосожжение. По архивным данным, в XVII-XVIII веках самосожжению подвергли себя более 20 тысяч старообрядцев. Чудовищно! Именно они сжигались в домах вместе с детьми, шли в огонь не только фанатики; добровольно сгорали целыми поселениями, особенно в годы "антихриста" - Петра I. Отчаявшись, тем самым они выражали последний в жизни протест и проклятье тяжкому произволу церковных и светских властей; только надежда на лучший, потусторонний мир избавляла от преследований и поборов, от горестного бытия. Не случайно в своих доношениях из Тобольска в те годы митрополит Антоний подчеркивал, что самосожжение - это протест против введения двойного оклада и что старообрядцы категорически отказываются платить как этот подушный налог, так и присоединяться к православной церкви. Оно и понятно. Кроме двойного налога раскольникам запрещались любые общественные богослужения, хранение дониконовских икон и книг, передача основ своей веры даже внутри семьи. За совращение хотя бы одного человека в старообрядчество виновный рассматривался как расколоучитель, за что подвергался телесным наказаниям и каторге.

Всяческие запреты и принуждения вызывали не только протест, но и подлоги, сделки с совестью. Ради детей имущие староверы, кто не таился от мира, вынужденно шли на контакт с церковниками и местной знатью, откупались взятками. Иначе любая староверческая семья фактически оказывалась вне закона. Например, по церковному обряду разрешалось венчать староверов только после их обращения в православие; старообрядческий брак, как неугодный богу, жестоко наказывался. Мало того, старообрядцы не имели права занимать никаких административных и командных постов, будь хоть семи пядей во лбу, обязывались носить особое платье, что унижало, делало их посмешищем. Да еще крепостной гнет помещиков, от чего и бежали крестьяне из центральных губерний России, как беглые, чаще всего опять попадая в зависимость от новых хозяев - Демидовых, Строгановых, других.

Насилие никогда не было рычагом добрых дел, что подтвердили события в Таре, как политический бунт староверов, о чём мало кто знает. Как и о том, что Василий Никитич Татищев, автор "Истории Российской", будучи начальником урало-сибирского горно-заводского округа, впервые применил к староверам "выгонку"; по его команде карательные экспедиции охотились за людьми, сожгли десятки тайных скитов и келий, от монастырей и заимок оставили только пепел.

Что касается Тары, расположенной на Иртыше, в мае 1722 года весь городок вместе с казачьим гарнизоном и сельской округой отказался от присяги на верность императору. В первую очередь это выразилось в протестах как рядовых горожан-староверов, так и расколоучителей, не приемлющих ни Синод, ни Сенат, ни "Петра-антихриста". Кстати, это крупное политическое выступление сибирских старообрядцев случилось как раз 17 мая, когда в Петербурге был принят указ Синода о нарушении тайны исповеди, согласно которому священники обязывались сообщать властям полученные на исповеди сведения, тем самым были нарушены древние правила в отношениях между духовными пастырями и прихожанами.

Месть аппарата русской империи против восставших была такова, что поразились даже недруги государства, кто после казни стрельцов в общем-то не удивлялся кровавым мерам Петра Великого. Более тысячи тарцев были допрошены при жесточайших пытках, многие колесованы и четвертованы, сотни кнутом биты, сосланы на каторжные работы. На многие годы от страшного тарского розыска будто вымерла вся округа, о чем в истории государства почти не отмечено. Зато - факт: события в Таре отозвались появлением староверческих скитов-монастырей по самым таежным лесам и горам Урала, притокам Оби, Енисея, Лены, по Забайкалью и вдоль Амура.

Вот и суди, кто осваивал новые земли Сибири, под каким крестом люди вынужденно искали сказочное Беловодье и Белогорье.

Кто же они, эти таежные люди?

Как правило, все они бородатые, что старики, что парни, никто из мужчин не бреется, и вовсе не потому, лишь бы выделиться, как некоторые пижоны, борода - атрибут многих таежников: зимой спасает от стужи, не надо кутать лицо, летом от гнуса и комаров. Что касается староверов, их бороды - лик человека, по образу и подобию схожий с господом богом, еще - как символ памяти пострадавших, кого в давние времена преследовали за бороды.

Представляете, в какой век уходит традиция? Староверы вообще чтут старину, что касается христианской веры: отмечают престольные праздники, соблюдают посты и моления, обязательно крестят детей, хотя церковь по-прежнему не признают. Запреты и нравы диктует жизнь, облеченная верой в бога, в загробный мир, иначе ничто не удержит от слабостей и порока. Взять курево. Мы знаем, что табак - это яд, и все-таки травимся, нет с малолетства твердого убеждения и культуры, чем подрываем свое здоровье. По их вере, всякий запрет от бога, в том числе и курево, нарушил - бог лишает здоровья. Потеряешь здоровье, считай, в тайге уже не добытчик, семье не помощник. Кому нужен слабый да хворый? Да и то: табак, как наркотик, отражается на потомственных генах родителей, о чем наши предки если не знали, то догадывались.

Или вот. Православная вера издавна отвергает аборты, иначе женщина-мать теряет здоровье. В староверческих семьях аборты - великий грех; рожают сколько даст бог, только бы прокормить. Понятно, если орава, едоков десять, в нашем обществе одним заработком не проживешь, нужен побочный промысел. Это одна из причин, почему староверы предпочитают нетронутые места, где еще водится зверь, дичь, рыба, есть ягоды и грибы. Ну и, конечно, своя огородина, овощи и картофель, мелкая живность, корова.

Мне с малолетства пришлось с ними общаться, и режет слух, когда по незнанию, что ли, о них говорят всякую ересь, зовут кержаками. По словарю Даля, "кержак" - скупой человек, "жидомор", вроде кличка, как, скажем, "хохол", "кацап", "жид" или сибирские прозвища: "чалдон", "гуран", "сельдюк"...

Выселенцы и беглые старообрядцы с реки Керженец Нижегородской губернии, откуда пошла кличка "кержак", действительно, были самые фанатичные в вере и скрытные в жизни, что утверждают многие литераторы, но - свидетельствую: в глухих деревушках на Ангаре, Бирюсе, Кети, Чулыме, Дубчесе или по Енисею никто из них не отказал мне в ночлеге, не было так, чтобы не пригласили к столу; разве порой упреждали, дескать, не обессудьте, у нас только хлеб, редька да квас. Значит, ты угодил в пятницу или в среду, на постный день. В другие же дни, кроме постов, они угощают всем, что есть, мясным и молочным, только не брезгуй. А ведь по сей день бытует в народе, мол, кержаки пить не дадут, умри - не накормят.

По городам и в райцентрах скорее окажешься без приюта или голодным, нежели в староверческих поселениях. Правда, некоторые старики без нужды в гости не позовут, тем более, если "табашник", не покажут икон и книги, не напоят из своих кружек; для посторонних держат посуду мирскую. Этот запрет скорее всего объясняется бытом: живут на отшибе, кто заболей - врачебной помощи близко нет. Ну и оберегают себя от случайной заразы, ведь по таежным скитам, бывало, вспыхивали эпидемии, вымирали целыми семьями.

Взять тех же Лыковых, обнаруженных в верховьях реки Абакан, что берет начало в горных Саянах, куда в свое время они скрылись от коллективизации. Не общаясь с миром, пусть в нужде, но эта семья все-таки приспособилась к суровым условиям бытия, пока сенсация об их жизни (документальная повесть В.Пескова "Таежный тупик", опубликованная в газете "Комсомольская правда") не привлекла к таежникам сотни туристов. Результат любопытства трагичен: отшельники, не имеющие иммунитета, заразились обычным гриппом, от чего скончались два взрослых сына, затем глава семьи, до контакта с чужими людьми не подверженные никаким болезням.

"Не навреди!" - это касается не только врачей.

В этой связи мне близок водораздел между Обью и Енисеем. По здешним местам еще в начале XVII века первопроходцы с Оби угодили на Кеть и, двигаясь на восток, против течения вышли на Маковский волок, поставили зимовье (старинное нынче село Маковское), откуда перебрались к Енисею, где и возник Енисейский острог, сегодняшний Енисейск. Вспомните Аввакума: неистовый протопоп здесь бывал, оставил незабываемый след: именно на Кети обнаружены первые таежные скиты-монастыри.

В конце прошлого века единоверцы Аввакума оказались свидетелями таежной стройки, сулившей немалую выгоду енисейским купцам. По междуречью Кеть-Кас начали рыть канал, через систему озер и шлюзов соединивший Обь с Енисеем. Староверы, кого потревожила стройка, скрылись глубже в тайгу, по соседним притокам. Вскоре, однако, готовый канал заглох, что связано с появлением Транссибирской железной дороги, по Кети и Касу остались редкие деревушки: Александровский шлюз, Луговатка, Лосиноборск, Айдара, Ворожейка, другие. Но мало кто знал о скитах-монастырях, возникших по отдаленным притокам Каса и Сыма, впадающих в Енисей. Места болотистые, глухие, из-за отсутствия ягельных пастбищ и множества гнуса сюда не заглядывали даже кочующие тунгусы. Правда, охотники из коренных деревень изредка сталкивались с незнакомыми бородачами, кое-кто с ними общался, только помалкивал: неосторожное слово могло обернуться бедой. В тридцатые годы они уже знали, что, встревоженные раскулачиванием, из Нарымской и Калыванской тайги на Енисей потянулись старообрядцы; так называемые станки заполнялись всяческим людом, начиналась коллективизация...

После гражданской войны страну еще лихорадило от разрухи, срочно требовалась валюта и выход на мировой рынок. Чем могла торговать с зарубежными странами обездоленная Россия? Только природным богатством, в первую очередь - лесом. Где больше всего дармового леса? Конечно, в Сибири. "Даешь лес!" - под таким лозунгом сюда хлынули безработные, следом - спецпоселенцы, кого везли и вели под конвоем. Тысячи пахарей, силком оторванные от земли и своих хозяйств, вынужденно оказались на берегах Оби, Енисея, Лены, по их притокам. Великое переселение! Енисейский тракт, например, по которому гнали на север кулацкие семьи, таит по обочинам сотни безвестных могил, каторжный путь усыпан костями; не выдерживая тяжкой дороги, в первую очередь умирали дети и старики...

Или так. Остановится баржа, до отказа набитая спецпоселенцами, десяток-другой семей высадят на безлюдный берег - устраивайся, живи, если выживешь. Ни хлеба, ни варева, ни крыши над головой. Ютились по шалашам и рыли землянки, гибли от холода-голода, от цинги. Зато возникали лесхозы и леспромхозы, строились заводы и комбинаты, местных и пришлых людей спешно грудили по колхозам, впридачу - так называемый СИБУЛОН, сибирское управление лагерей особого назначения, без чего не обошлись многие новостройки.

Устная летопись стариков-очевидцев давно просится в книгу.

Мой отец, бывший балтийский моряк с эсминца "Гавриил", не менее памятный мне, чем крейсер "Аврора", после гражданской войны рубил лес и водил плоты по Вятке, Каме и Волге. В двадцать восьмом году в числе ста опытных лоцманов, приглашенных на Енисей концерном "Комсевморпуть", сколотил в Енисейске артель, около двадцати семей спецпоселенцев выехали на подводах в неведомый Туруханский край. Конец пути обозначен так: где сыщется многолетний запас строевого леса, годного за рубеж, там прокладывать лесосеки, готовить плоты, ставить жилье. А кто знает - где? По Енисею таежные берега безлюдны, жилой станок от станка на десятки верст, чем дальше на Север, тем больше в обозе обмороженных и больных. Одеты, обуты кто как, стужа - под пятьдесят градусов. Случалось, от первого же удара по стылому дереву, чтобы свалить его для костра, топор разлетался вдребезги: металл не выдерживал холодов, лопались даже гужи. А как терпели дети и старики?..

Почти за семьсот километров севернее Красноярска, где ныне большое село Ярцево, местные старожилы посоветовали глянуть нетронутый лес вдоль рек Сыма и Каса, поблизости впадающие в Енисей. Охотники уверяли, что спелые сосны тут на подбор, запасы - неисчислимы. Из тайги как раз появились тунгусы, и отец со старейшиной рода на двух оленьих упряжках объехал не только боры, но и выбрал незатопляемый крутояр для жилья, бывшее стойбище. Вскоре на этом месте срубили первый барак, конюшню, баню, ну и, особо не мудрствуя, так как здесь Енисей круто отталкивается от высокого берега, образуя кривун, поселок назвали Кривляк, откуда уже в тридцатом году, как лоцман, отец увел первый плот-караван в строящуюся тогда Игарку.

Оглядываясь на детство, с крутого таежного берега, где разместился Кривляк, вижу заснеженный Енисей, шириной до трех километров, меж торосов угадывается зимник-дорога, обставленная вешками-елочками, слышу порой тревожные голоса моих сверстников: "Урки!.. Ведут сибулонцев!.." Значит, по зимнику со стороны Енисейска подходит очередной этап заключенных. Редкие женщины, кто вместе с нами оказывался на угоре, при виде печальной колонны, похожей на темную гусеницу, замирали в скорбном молчании. За поселком в тайге был лагерь, у болота вырытые землянки-бараки, огражденные вышками и колючей проволокой, и наши родители знали, что из прибывших в зону никто уже не вернется. Никто! Кроме охраны.

Мы, еще несмышленыши, на этапы реагировали по-своему: с интересом следили и ждали, когда партию заключенных, прежде чем уводить в тайгу, загонят в банный барак, завьюженный чуть не до крыши, где озлобленные люди, как правило, между собой затевали драку, уголовные с политическими. Мы ждали момент, пока не взорвется одно или сразу два из трех окон, откуда вместе со стеклами, паром и дикими воплями прямо в сугроб выбрасывались оголенные люди, ошпаренные кипятком. Случалось, на снегу копошилась груда кричащих тел, к ним подбегали охранники, распинывали и расталкивали прикладами, волокли в предбанник...

Зимой никаких развлечений для нас почти не было. Ни клуба, ни радио, ни электричества, начальная школа открылась только в тридцать четвертом году. Зато летом - раздолье: ягода и грибы, рыбалка, охота; глухари и тетерева, помнится, расхаживали меж домов и по крышам. А вот в тайгу поодиночке ходить мы боялись, особенно по болотам, где натыкались на человеческие скелеты. Из лагеря сибулонцы бежали, однако, как заявлял комендант поселка, никто из них не выбрался из болот. Пойманных и провинившихся летом привязывали к деревьям на съедение комарам, зимой, тоже связанных, обливали водой, замораживали до смерти... До конца дней не забыть отцовские слезы, когда, возвращаясь из леса, его, большого и здорового человека, испытавшего ужас гражданской войны, трясло от рыданий, скорее всего - от бессилия чем-либо помочь обездоленным людям, гибнущим на тяжком лесоповале. Мама, ныне покойная, часто рассказывала, как в те страшные годы бывшие офицеры, князья, да и вообще люди дворянских званий, отчаявшись от изнурительного труда, издевательства и болезней, просто ложились под падающие деревья, спиленные сотоварищами по несчастью, гибли разом по нескольку человек.

После исчезновения лагеря мы навещали обвалившиеся землянки, однако не смели в них заглянуть; казалось, там затаилась смерть. По осени, как только мороз сковывал лужи, нас манил чистый и ровный лед окрестных болот (отныне эти болота зовут "сибулонскими"). На Енисее не покатаешься, в октябре он еще не замерз, а тут, бывало, летишь на коньках, от скорости замирает дух, стоит глянуть под ноги - жуть: на дне подо льдом мелькают кости и черепа, будто попал на кладбище...

Господи, сколько их там полегло!

Без могил и крестов.

Кто они и откуда?..

Мимолетная встреча с одним из них памятна на всю жизнь.

Это случилось на пятом году моего рождения, где-то в марте. С другом детства Федором Бондаренко (ныне пенсионер, живет в Красноярске) мы катались по крутолобому взвозу, до блеска утрамбованному полозьями, причем от кузни сворачивали к сугробам бани, иначе санки не сдержишь, вынесет на Енисей. Наш дом стоял на краю угора, и мне показалось, что на крыльце замаячила мама, будто бы наблюдает за мной. Желая как-то выделиться перед ней, мол, крутизны не боюсь, по взвозу я вылетел за поворот и, ослепленный сквозящим ветром, устремился вниз, не заметив, как возле проруби остановился только что подошедший этап заключенных. Санки несли прямо на них, затормозил метрах в пятидесяти. И не успел что-то сообразить, от колонны донесся радостный вскрик, навстречу бросился человек с вытянутыми руками. Лицо в куржаке, подбородок и шея под серой тряпкой, вроде вафельного полотенца, намерзли сосульки, похожие на белесую клочковатую бороду. Он бежал прямо ко мне, что-то крича и маяча, слова глушил хрупкий наст, а следом и как-то сбоку его настигал конвойный солдат. Шинель длинная, чуть не до пят, буденовка с нашивной звездой, в руках наготове винтовка, поблескивал штык. Он тоже что-то кричал, разевая рот, видимо, требовал остановиться, и тут меня пронзил страх, вырвался явно не детский крик, услышанный на угоре...

Кто знает, что побудило выскочить из колонны этого заключенного: возможно, вспомнил своих детей, может быть, обезумел... Обличья не помню, а вот момент, как охранник в буденовке со звездой пронзил его штыком со спины и кончик мелькнул ниже груди, зажатый руками, - эта жуткая сцена врезалась на всю жизнь.

Тогда почти месяц метался в бреду, исчез голос, мама уже оплакала, не надеясь, что выживу. Выходила староверка-монашенка: отец привез из таежного скита. Отпоила какими-то травами, шептала молитвы. А еще, как зарубка на память, осекся и стал хриплым мой голос, врачи говорят: надорваны голосовые связки. Ладно бы только голос. А вот как избавиться от видения, иногда вижу во сне: тот человек, пронзенный штыком, оседает передо мной на колени, пытается что-то сказать, из орбит выпирают глаза... Ужас! Всякий раз даже во сне перехватывает дыхание. Может быть, так у многих, кого напугали с детства?..

Мое поколение пугано-перепугано, судьбы оттачивались нуждой и зависимостью от человека с ружьем и куска хлеба, от барской подачки до окрика "низ-зя!". А в школьные годы горше всего угнетала несправедливость, когда родителей наших клеймили "врагами народа".

Зимой как прораб отец отвечал за вырубку-вывозку леса, организовывал новые плотбища, береговые склады-площадки, куда свозят бревна; в поисках лесосек бывал на водоразделе меж Енисеем и Обью. Именно там, откуда берутся истоки Сыма и Каса, от староверов, живущих в таежных заимках, он узнавал, в каких условиях формируются эти притоки, какой уровень вод ждать по весне. Это важно, очень! Не зная хотя бы примерных сроков, когда вскрываются реки, готовые сплотки бревен могут обсохнуть по берегам и в заводях, насмарку пойдет весь зимний труд; лес не поступит в Игарку или Дудинку. Однако таких срывов не было, что подтверждают ныне глубокие старики, свидетели тех событий, кто вместе с нами выжил в голодную зиму тридцать третьего года.

Помнится, по обмерзшим помойкам люди выдалбливали картофельную шелуху и рыбные косточки, ели всякую дрянь, лишь бы набить живот; от истощения падали и замерзали на улице, умирали по избам. Мама, тогда еще молодая, пальцами вытаскивала изо рта на вид здоровые зубы, с горькой улыбкой вставляла их обратно на свое место. Цинга! У нас с братом тоже шатались зубы и кровоточили десны. К пайковой муке и отрубям, выделяемых граммов по сто, подмешивали толченую кору, опилки, хвою. Казалось, до обещанного обоза, отправленного за продовольствием в Енисейск, вряд ли кто доживет. Вот и представьте, с какой надеждой ждали отца и его друзей, двух Иванов, Шамова и Козлова, они отправились за помощью к староверам.

Их возвращения не забыть. Холодное утро, туман, вдруг с высокого берега крики: "Едут!.. Обоз!..". Со стороны Сыма, где проходила дорога-зимник, приближался обоз, но вместо коней, ожидаемых из Енисейска, пришли олени с гружеными нартами, целый аргиш. В тайге, оказывается, мужики повстречали знакомых тунгусов, те выделили двенадцать упряжек; по бездорожью, когда снег выше пояса, запряженные в сани лошади не прошли бы, выручили олени. Между жителями поселка разделили мешков десять муки и гороха, кадушку брусники, битую дичь, орехи кедровые, стылый хлеб. Отец, помню, с обмороженными щеками, обросший, занес в избу берестяной туес с медом и, чуть не в обхват, каравай черного хлеба, гостинец от "божьих людей". На ржаном ломте домашнего хлеба впервые тогда попробовал я вкус таежного меда. Разве такое забудешь?..

Тоже январским днем, только 37-го года, в поселок приехали трое, печально известная "тройка". Искали виновных, кто заразил лошадей, скорее всего гибнущих от бескормицы и холодов. Лошади - единственный транспорт, срывался план вывозки леса. Скорый суд вершился на месте, главное - наказать! Заодно с ветеринаром и бывшим священником, работающим в пекарне, отца обвинили в сговоре с "контрэлементами", то бишь со староверами; они якобы оставлены еще Колчаком как шпионы и диверсанты...

Подоплека этого обвинения скрыта в неприязни между нашей семьей и уполномоченным ГПУ. Фамилию позабыл, помню обличье: молодой, чернявый, опоясан крест накрест ремнями. Девушек-спецпоселенок, как правило, он "допрашивал" по ночам; рассказывали: стариков и подростков ставил босыми ногами на тонкие ножки перевернутой табуретки и, угрожая наганом, требовал золото и драгоценности. Его жилье и контора были за стеной в нашем доме. Случалось, что по ночам оттуда охали и стонали, причем угадывались те дни, когда отец находился в отъезде. Мать не выдерживала и стучала в стенку, требуя прекратить издевательства, бывало - врывалась к нему и, конечно, выражений не выбирала. А кого бояться? Вольные люди, мы же не спецпоселенцы.

Затем он исчез, отозвали куда-то, и вот оказался в числе приехавшей "тройки"; добра от него не ждали...

Горькая участь не миновала и староверов. Пока организовывались колхозы и леспромхозы, было совсем не до них, не доходили руки. Перед войной, в сороковом году, в верховьях Сыма геологи наткнулись на скиты-монастыри, мужские и женские. Сенсация! Однако съездить туда не просто, дорог - никаких, глухая тайга. Сейчас вертолетом бы час-полтора, тогда - только на лодках да вьючные лошади. Представители Ярцевского района, на чьей территории оказались скиты, к таежным отшельникам добирались неделю. Председатель райисполкома, заведующий райзо, начальник милиции и сотрудник НКВД. Приехали, осмотрелись и ахнули. В тайге пашни и сенокосы, пасеки, лошади, скот, мельница, кузня; растет картофель и всякая овощ, зреет озимая рожь, гречиха, горох, по делянкам - лен, конопля, из чего сами же ткут одежду...

Было чему дивиться. Бородачи один к одному, словно спелые грузди, кровь с молоком. Никто не пьет и не курит, семьи огромные, каждый житель - себе хозяин.

Видимо, памятуя, что всякая власть от бога, среди верующих нашлись добровольные проводники, указали по всей округе заимки, где кто живет. Представители власти затеяли речь о колхозе, их слушали да помалкивали; выяснилось потом, что здесь были и те, кто скрылся от раскулачивания, как Лыковы. И все-таки, вспоминали позднее, убеди их надежным словом, возможно, община бы добровольно стала артелью или колхозом, но партийцы спешили, дошло до угроз. Раз так - реакция однозначна: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Наскочила коса на камень! Не сговорились, а вскоре - война.

В первый год староверов в армию не призывали, в сорок втором - всеобщая мобилизация. Решалась судьба, быть или не быть России, вышел указ, что за вину родителей дети не отвечают, и русские люди, несмотря на заповедь "не убий", отозвались на защиту Отечества. Однако, кроме солдат, требовались рабочие руки, и местные власти решили пополнить колхозы и леспромхозы семьями староверов. Переселение началось силком. Кому хочется покидать насиженные места? Тут они корчевали, распахивали тайгу, каждый клочок земли окроплен потом. Неужто бросать дома и хозяйство, нажитое годами? Ради чего? Слышали, что в колхозе и богу-то не помолишься, не дадут, и работают там задарма даже по воскресеньям, чуть ли не из-под палки. Барщина! От ярма когда-то бежали - и снова в ярмо?..

Отвергая насилие, оставшиеся мужики, забирая жен и детей, начали прятаться по глухим углам. "Ах, так!" - возмутились мужи, облеченные властью, кто "забронировался" от фронта. На поиски бросили ярцевскую милицию, комсомольский актив. Объявленные вне закона как дезертиры, беглецы прятались средь болот, в непроходимых местах; отыскать их не просто, это же следопыты. Для устрашения, чтобы явились с повинной, средь оставшихся брали заложников, выжигали заимки, причем жилые дома сгорали вместе с домашним скарбом. Мало того, зимой на мороз выгоняли женщин и ребятишек, уничтожались древние книги, иконы, старинная утварь. Трагедия! А защиты нет, отцы и старшие братья воюют по всем фронтам. Здесь тоже фронт, твердило начальство, и, опьяненные властью над беззащитными людьми, милиционеры и комсомольцы сжигали дома даже тех стариков, у кого воевали по два, три и четыре сына. На разбирались, приказ есть приказ.

Чем не каратели?!

Помню по Ярцеву, где сиротскую долю мы пережили в годы войны, старообрядцев, кто оказался в камерах при милиции, уже почему-то остриженных и безбородых, группами и в одиночку порой водили в баню. В этот час под окриками охраны всяк прохожий спешил укрыться домой, улица враз пустела. Из окон мы наблюдали, как хмуро сутулились мужики, на вид ничем не приметные, только однажды выделился один: рослый, плечистый и бородатый, он шагал с гордо вскинутой головой, вроде как независимый от конвоя. Говорили: это ихний вожак-наставник, уже обреченный к расстрелу...

Страшные факты покоятся в тайных архивах, пока мало кому доступных. Знаю одно: чудом каким-то в сорок третьем году весть о таежной трагедии просочилась в Москву, якобы ходоки-старообрядцы были в Кремле у Калинина. В Ярцево нагрянула следственная комиссия, штрафниками на фронт отправили председателя райисполкома, заведующего райзо, начальника милиции.

Районным властям дали понять: вседозволенность наказуема!

На местах бесправие и жестокость порождала сама система, заложенная в управлении государством, превращая народ в покорную массу. Кто противился сталинскому режиму, те исчезали по тюрьмам и лагерям, лучшие, смелые в первую очередь погибали на фронте, будь это в годы гражданской войны или Отечественной. Откуда взять мудрое руководство, особенно по глубинкам? Вчерашний рабочий или колхозник с грехом пополам закончит пять-семь школьных классов, по тем временам - грамотей! Хотя ни знания, ни культуры, зато - партийный билет! Вот и командовали партийцы, отрабатывая должности и привилегии, вершили судьбы людей. Так и со староверами. Остатки их семей, где уцелели кормильцы, оберегая веру и независимость, с Каса и Сыма тайно бежали на Кеть и Чулым, укрылись по берегам Чуны и Оны, перебрались на Ангару и Кан, даже в Хакасию и Туву. Но большинство подались на север, в самую глухомань эвенкийской и туруханской тайги, осели по Дубчесу, Елогую, обеим Тунгускам - "Угрюм-реке" и Подкаменной...

По всему Енисейскому Северу!

Александр Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГ" напомнил еще об одной енисейской трагедии, привожу дословно (журнал "Новый мир" № 11 за 1989 г.).

"Староверы! - вечно гонимые, вечно ссыльные, - вот кто на три столетия раньше разгадал проклятую суть Начальства! В 1950 году летел самолет над просторами Подкаменной Тунгуски. А после войны летная школа сильно усовершилась, и доглядел старательный летчик, что двадцать лет до него не видели: обиталище какое-то неизвестное в тайге. Засек. Доложил. Глухо было, далеко, но для МВД невозможного нет, и через полгода добрались туда. Оказалось, это - яруевские старообрядцы. Когда началась великая желанная Чума, то бишь коллективизация, они от этого добра ушли глубоко в тайгу, всей деревней. И жили, не высовываясь, лишь старосту одного отпускали в Яруево за солью, рыболовной и охотничьей металлической снастью да железками к инструменту, остальное делали сами все, а вместо денег, должно быть, снаряжался староста шкурками. Управясь с делами, он, как следимый преступник, изникал с базара оглядчиво. И так выиграли яруевские староверы двадцать лет жизни! - двадцать лет свободной человеческой жизни между зверей вместо двадцати лет колхозного уныния. Все они были в домотканой одежде, в самодельных брюках, и выделялись могутностью.

Так вот этих гнусных дезертиров с колхозного фронта всех теперь арестовали и влепили им статью... ну как бы вы думали, какую?.. За связь с мировой буржуазией? Вредительство? Нет, 58-10, антисоветскую агитацию (?!?!) и 58-11, организацию (многие из них попали потом в джезказганскую группу Степлага, откуда и известно)".

Упомянутые "яруевские" старообрядцы или "Яруево" - это Ярцево, здешнему жителю угадать не трудно: в названии бывшего районного центра изменена всего одна буква. Автор "ошибся", видимо, не случайно, чтобы не наводить на след оставшихся родственников.

Далее Солженицын пишет: "А в 1946 году еще других староверов, из какого-то забытого глухого монастыря, выбитых штурмом нашими доблестными войсками (уже с минометами, уже с опытом Отечественной войны), сплавляли на плотах по Енисею. Неукротимые пленники - те же при Сталине великом, что и при Петре великом! - прыгали с плотов в енисейскую воду, и автоматчики наши достреливали их там".

Вот - опять для меня загадка.

Дело в том, что сразу после войны наша семья выехала из Ярцево, дальнейших событий не знаю; в конце сороковых - начале пятидесятых годов плавал радистом на пароходе "Молотов". Этот двухтрубный буксир, с прежним названием "Кооператор", выделялся на Енисее самым мощным гудком. В большую весеннюю воду, к примеру, когда позволяла осадка, "Молотов" поднимался до Красноярска, и в городе по гудку его узнавали от Ладейского переката, за двадцать пять километров.

По северным плесам мы развозили всяческий груз, работали в основном Енисейск-Дудинка, часто - до Ермаково. Тут, в районе Курейки, где отбывал туруханскую ссылку Сталин, сформировалась промбаза печально известной стройки под номером "503" - "мертвая" нынче дорога Салехард-Игарка. Каждый год с весны и до поздней осени водили сюда огромные связки из лихтеров и барж, груженных шпалами, рельсами, строительным оборудованием. И полные трюмы зэков - тысячи заключенных! Секретные караваны шли под конвоем, шифровалась связь по эфиру, порой борта ощетинивались тупорылыми пулеметами. К баржам и лихтерам, конечно, не подпускали, особенно по ночам, чуть что - автоматные очереди, но мы изредка наблюдали, как невидимых людей кормили завтраком или ужином, не поймешь. Открывались трюмы, через люки бросали вниз мешки сухарей, будто скотине, ведрами лили воду, черпали из-за бортов. Охрану не волновало, кому что досталось, пленники сутками плыли голодными, человек с ружьем - царь и бог.

В годы войны ярцевские события произошли на моей памяти, но Солженицын, ссылаясь на очевидцев, рассказывает о "яруевской" драме пятидесятых годов. Загадка! И вот, будучи прошлым летом на озере Плахинском, куда стремятся теперь сотни людей, жаждущих исцеления, встретил охотника-старовера из енисе