Осенью 1929 года в калужской деревне Камельгино убили ударом кола по голове комсомольца Евграфа Соловьева.

Очевидцев уже не сыскать. Теперешние старожилы плетут пересказы с чужих слов всяк по-своему... Совершенно точно известно, что произошло это на клубной вечеринке с танцами под гармонь и предназначался удар совсем иному человеку. В заварившейся тогда каше не было никакого политического «масла». Уже потом его стали туда подмешивать.

Из обыкновенного, «бытового» убийства сляпали очень удачный повод для «чистки» (если говорить языком того времени) «кулацкого элемента». «Ударил-то его, комсомольца, один, а посадили полдеревни», - вздохнула, разговаривая со мной, одна камельгинская старушка, вспоминая ту осень 1929-го. Арестовано было около тридцати человек, если не больше. Из них некоторые вообще в клубе не были. Многих осудили ни за что. По принципу того мужика из эзоповской басни: «С журавлями поймал, с журавлями и зарежу».

Евграфа Соловьева хоронили и как положено, то есть на третий день, и как не положено - под траурный марш духового оркестра. Для стариков-старообрядцев это было дикостью: как это, без священника, без отпевания закопать человека?! Неупокоенная душа будет вылезать из могилы, стучаться в окна.

Погода выдалась в день похорон очень зябкая. В небе ползли грязные облака. Они были до того низкими, что казалось, вот-вот зацепятся за верхушки сосен. Камельгинское кладбище располагалось в сосновом бору. Деревья, могилки, восьмиконечные кресты - все перемешано тут. Много народа провожало комсомольца. Говорят, что неплохим был он парнем.

Убийство это в истории деревни - как полосатая межевая веха. Им ознаменовано здесь начало нового времени. Один за одним теперь стали уходить отсюда люди, которые, может, больше чем кто-либо осознавали себя русскими, которые были хранителями национальных - как хозяйственных, так и духовных - традиций. И связь поколений становится чисто физиологической. Да связь ли это тогда?..

Камельгинцы, не признававшие белокриницкого священства, собирались на богослужение в доме крестьянина Ивана Семеновича Шумова. Он построил моленную на собственные деньги и сам же вел в ней службу, какая дозволялась уставом мирянину. Иногда к Шумову приезжал священник из Москвы, потому и прозвали эту моленную в деревне «Московской». Старообрядцы белокриницкого согласия молились в доме крестьянина Ефима Филипповича Рубцова. Это было еще в конце девятнадцатого века,   когда и слова  такого - «клуб» - в деревне не знали. Более поздние сведения о Камельгине отрывочны.

Из камельгинских церковнослужителей-старообрядцев, не признавав­ших белокриницкой иерархии, забрали в ОГПУ двоих.

Псаломщик Дмитрий Гаврилович Ермилов, как многие, мастерил и продавал прялки. Ремеслу этому обучил его отец, тоже кустарь. Дмит­рий Ермилов родился в 1892 году. С 1914 по 1922 был чернорабочим на железнодорожной станции Тихонова Пустынь и кроме этого служил при церкви.

А обратил Ермилов на себя внимание вот чем. Шло в деревне собра­ние. Обсуждался вопрос об организации колхоза. Дмитрий Гаврилович спросил кого-то из выступавших: как отличить, кто лодырь, а кто нет, ведь при новой власти почему-то не стало нормой ставить знак равен­ства между «лодырем» и «беднотой». Бедный потому и бедный, что ло­дырь, - считал Ермилов. Работать не хочу, руководить - пожалуйста. Кто-то из этой вот «бедноты» припомнил Ермилову его «любознательность»...

Староста «Московской» моленной Григорий Климович Соловьев (рас­пространенная это в деревне фамилия) был мужиком деятельным, и в 1915 году его трудами учредили в деревне старообрядческую общину. По профессии прялочник, он имел до 1914 года собственное дело - пек баранки и продавал. В феврале 1916-го он был избран председателем совета общины. То есть стал в ней первым лицом среди мирян.

Арестовали еще камельгинского священника Тимофея Чванова. Он принадлежал к белокриницкому согласию старообрядцев. Зашли за ним - священник уехал в одну из деревень прихода. Она называлась Черная Грязь, сейчас находится в Бабынинском районе Калужской области. Есть на Калужской земле еще одна деревня с таким названием - там родилась мать маршала Георгия Жукова - так то совсем другая деревня.

Священнику оставили повестку, чтобы в назначенный день явился в ОГПУ.

Вернувшись, отец Тимофей повертел листок, пожал плечами. Чело­век он был тихий, мягкий и закон уважал, поехал в Калугу. Там, прежде чем идти в ОГПУ, завернул к епископу Калужско-Смоленскому Савве, которому непосредственно подчинялся, рассказал, в чем дело, повестку дал посмотреть.

-  Как поступить, владыко?
А епископ, что он мог-то?

-  Ступай, а там что Бог даст.

И, когда расставались, благословил.

В следственном деле отца Тимофея, которое хранится сейчас в архи­ве УФБС по Калужской области, указано, что камельгинский священник родился в 1875 году. А в так называемых опросных листах (документы рода анкеты) архива митрополии Русской Православной Старообрядческой Церкви, что на Рогожском кладбище в Москве - иная дата:  3 мая 1871 года. Стиль имеется в виду старый.

3 мая - день памяти мучеников Тимофея и Марфы. Они жили в эпоху римского императора Диоклитиана в Фиваиде. Это область в среднем Египте. Тимофей был церковным чтецом. Спустя двадцать дней, как он обвенчался с Марфой, его взяли под стражу язычники. Начиналось вре­мя гонений на христиан. Подвергнутый истязаниям, чтец Тимофей был распят вместе с женой на крестах, поставленных один против другого. Через девять суток души мучеников оставили земные пределы.

Тимофей Чванов был коренным камельгинцем. Как все, крестьянство­вал, мастерил прялки. От рукоположения он долго отказывался, считая себя недостойным. Родители были против. Но в конце концов дал согла­сие. 8 июня 1908 года епископ Калужско-Смоленский Иона поставил его во священника к храму Святителя Николы деревни Беклеши Медынско­го уезда.

Отца Тимофея уважали не только как духовного наставника, а еще -за золотые руки. Он мог и прялку сработать, и тележку смастерить, и по плотницкой части разумел: обтесать бревна, сложить дом, срубить баню. Крестьянских корней человек, из таких же мужиков, как и прихожане. В этом, кстати, одно из решающих отличий старообрядческих священни­ков: они не составляли особого сословия, не пользовались никакими по­ложенными духовенству льготами, они выдвигались паствой, а потому не отрывались от нее почти никогда. Они были друг другу понятны.

Спустя два года отец Тимофей перевелся в родное Камельгино. Здеш­няя община старообрядцев белокриницкого согласия образована была также в 1908 году. Храма в деревне тогда не имелось. Старообрядцы по-прежнему собирались на молитву в доме Ефима Рубцова, пришедшем уже в крайнюю ветхость, ходили в соседнее село Фролово, что в шести верстах, и за три версты в деревню Дворцы. Поэтому после выхода указа «Об укреплении начал веротерпимости» (1905 г.) и закона о регистрации общин выхлопотали они разрешение построить храм. Возвели церковь в 1909 году, и тогда в Камельгино образовался самостоятельный приход. Новый храм воздвигнут был в честь Трех Святителей. Потребовался свя­щенник. Им и стал отец Тимофей.

В 1913 году к Трехсвятской церкви в Камельгино пристроили коло­кольню. Раньше верующие извещались о службе звоном в чугунную дос-КУ, а 18 мая следующего года в деревне зазвонили настоящие колокола. Их было пять. Перед поднятием отслужили молебен храмовому празд­нику. Затем отец Тимофей окропил колокола святой водой. Когда их ус­тановили, церковный хор пропел: «Благовествуй земле радость велию, хвалите небеса, Божию славу». И в это время священник ударил трижды 8 один из колоколов. Над деревней застыл торжественный веселый звон. «У многих на глазах появились слезы умиления и вместе с тем неизре­ченной радостью наполнились сердца присутствующих на торжестве прихожан от сего трогательного зрелища», - писал об этом событии оче­видец (1).

Началась первая мировая. Старший сын отца Тимофея - Семен, чело­век уже самостоятельный, взрослый, ушел на фронт. Он был кавалерис­том. В 1917 году у Чванова родилась девочка Клавдия - последний, девя­тый ребенок в его семье. Потом началась революция. За ней «на буржуа широкою облавой пошел российский пролетариат», как писал Влади­мир Нарбут, сам ставший впоследствии жертвой этого «пролетариата»...

Маленькой Клавдии очень хотелось увидеть большой губернский го­род. Как-то отцу Тимофею понадобилось в Калугу по делам. Он взял дочку с собой. Возвращаясь, они ехали по крутому спуску Смоленской улицы.

Навстречу телеге, вверх, шла группа школьников. С ними была жен­щина, то ли учительница, а может, пионервожатая. Увидев длинноборо­дого человека в черной рясе, дети, не сговариваясь, разом, будто свора дворовых собак на прохожего, побежали к повозке да плевать в него. Но то было не озорство, не шалость, а сознательное проявление ненависти, воспитанной и выпестованной в их душах целенаправленно. Ведь они ведали, что творят. И с другим проезжавшим так не поступили бы. И знали, что им ничего не будет. Что, может быть, даже похвалят...

Дети, плюющие в священника. Символ нового поколения и новой, приходящей России.

И вот - убийство.

Первый допрос. Показания отца Тимофея занимают в протоколе все­го четыре строки:

«Священником состою примерно с 1910 года (имеется в виду в Ка-мельгине. - В.Б.). Среди крестьян своего района никогда никакой анти­советской агитации не вел и вообще распространением каких-либо про­вокационных слухов не занимался».

И снова - в одиночку.

Еще один допрос, зафиксированный на бумаге, был второго декабря. Теперь протокол становится длиннее. На пять строк. «Виновным себя в ве­дении антисоветской агитации, а также в противодействии колхозному стро­ительству я не признаю, т.к. колхозы это дело не против церкви...» и т.д.

Ермилов и Соловьев тоже не оговорили себя. Но их троих с отцом Тимофеем выставили как организаторов «классовой борьбы в деревне на стороне кулачества».

Когда следствие близилось к завершению, Чванова перевели в об­щую камеру. В одиночке он молился - а здесь уже было тяжело. Шум, шуточки, смешки... Избавила от унижений только отправка на Север по этапу после суда, который состоялся 3 февраля 1930 года.

Отца Тимофея и Дмитрия Ермилова приговорили к трем годам лаге­рей. Григория Соловьева - к ссылке на тот же срок. Но спустя несколько месяцев судебное решение в отношении церковного старосты было пе­ресмотрено. Его освободили от наказания, разрешив свободное прожи­вание на всей территории СССР.

В лагере отец Тимофей перенес цингу. Болезнь до того доходила, что священник мог пальцами вытащить из размякших десен зуб... Чванов сдружился в заключении с одним человеком, который приглашал его к себе пожить, когда закончится срок. Неизвестно, как его звали, старооб­рядец он или нет, откуда родом. Может, он был откуда-то с юга и предла­гал отдохнуть у него, поправить здоровье... Но за две недели до освобож­дения его задавило на лесоповале бревном. Насмерть.

Отец Тимофей отбыл срок до последнего звонка и через три года перед ним открылись лагерные ворота. Седой, сгорбленный, изможден­ный, вернулся он на родину. Семья его тогда переселилась в соседние Дворцы. Отец Тимофей добрался до дома ночью. Все спали. Он стучать. Родных перепугал - думали ОГПУ за ними явилось...

В 1933 году Тимофей Чванов служил в дворцовской церкви Успе­ния. Трехсвятский храм после его ареста превратили в новый клуб. Коло­кола сняли, иконы погрузили на подводы и увезли. Кресты спилили. Колокольню укоротили и подвели с храмом под единую крышу. Церковь стала похожа на простой дом.

Известно точно, когда закрыли камельгинский храм - 15 февраля 1930 года. На Сретенье. А 12 февраля был престольный праздник Трех Святителей. Тою же зимой в калужский окрисполком приехали три жен­щины жаловаться на местную власть. Существовал ведь особый порядок закрытия церквей, задуманный, конечно, не в пользу верующих, но все-таки порядок. А тут и им пренебрегли. Чиновник записал на первом под­вернувшемся обрывке бумаги фамилии женщин: Рыбакова Н.С., Куце-ва СИ., Хоботова П.И. Листок не угодил в урну и сохранился в архивных бумагах по сей день. Берегли.

Из окрисполкома последовало сообщение окружному прокурору: «От группы верующих с.Камельгино Калужского района принята словесная жалоба на закрытие церкви... снятие колоколов и крестов. Вопрос о закрытии церкви не обсуждался ни в президиуме райисполкома, ни в Окрисполкоме. Мало этого, райадмотделу не было даже известно о сня­тии колоколов и крестов. Закрытие церкви произведено бригадой. По заявлению верующих, допускались издевательские выходки... Прошу о назначении следствия по данному вопросу и привлечении виновных, до­пустивших превышение власти, к уголовной ответственности...» (2).

Я не располагаю сведениями, что было дальше. Может, все признали законным. Так или иначе, церковь в Камельгине больше не открывалась.

...В конце 1933-го отец Тимофей простудился и слег. Болела голова. Виски и затылок разрывались. Любое резкое движение, поворот, свет, шум усиливали боль. Который день температура держалась под сорок. Порою случались судороги. А стоило попытаться встать - тут же тошнило. Свя­щенник лежал, закрыв глаза, с запрокинутой головой, иногда бредил.

В один день предстала ему икона святителя Николы. Он указал на нее жене - «Николин образ!». Но родные увидели в этом направлении про­стую царапину на стене печи. В православном богословии нет однознач­ного толкования относительно галлюцинаций. Предположить, какой смысл заключало в себе это видение, от Бога ли оно или от лукавого, можно только судя по событиям, которые ему предшествовали, последо­вали потом. Надо обратить внимание на основные вехи жизни отца Ти­мофея. Он начинал служить в храме святителя Николы. Три года провел в лагерях и лишился здоровья исключительно за то, что был священни­ком. Явление иконы могло быть знаком, что страдания не бессмыслен­ны, его исповеднический подвиг принят, что священник достоин войти в Царство Небесное... И что страдать остается уже недолго. Нужно кре­питься. Скоро - смерть.

После видения иконы отец Тимофей впал в забытье. Прошло несколько дней, может, недель. 31 декабря 1933 года и 1 января священник лежал в беспамятстве. 2 января 1934 года он умер. Умер неслышно, как и жил. «И погас он, словно свеченька / Восковая, предыконная. / Мало слов, да горя реченька, / Горя реченька. Бездонная...»

Спустя примерно три месяца, в апреле, скончалась и жена отца ТимоСвятителей. Тою же зимой в калужский окрисполком приехали три жен­щины жаловаться на местную власть. Существовал ведь особый порядок закрытия церквей, задуманный, конечно, не в пользу верующих, но все-таки порядок. А тут и им пренебрегли. Чиновник записал на первом под­вернувшемся обрывке бумаги фамилии женщин: Рыбакова Н.С., Куце-ва СИ., Хоботова П.И. Листок не угодил в урну и сохранился в архивных бумагах по сей день. Берегли.

Из окрисполкома последовало сообщение окружному прокурору: «От группы верующих с.Камельгино Калужского района принята словесная жалоба на закрытие церкви... снятие колоколов и крестов. Вопрос о закрытии церкви не обсуждался ни в президиуме райисполкома, ни в Окрисполкоме. Мало этого, райадмотделу не было даже известно о сня­тии колоколов и крестов. Закрытие церкви произведено бригадой. По заявлению верующих, допускались издевательские выходки... Прошу о назначении следствия по данному вопросу и привлечении виновных, до­пустивших превышение власти, к уголовной ответственности...» (2).

Я не располагаю сведениями, что было дальше. Может, все признали законным. Так или иначе, церковь в Камельгине больше не открывалась.

...В конце 1933-го отец Тимофей простудился и слег. Болела голова. Виски и затылок разрывались. Любое резкое движение, поворот, свет, шум усиливали боль. Который день температура держалась под сорок. Порою случались судороги. А стоило попытаться встать - тут же тошнило. Свя­щенник лежал, закрыв глаза, с запрокинутой головой, иногда бредил.

В один день предстала ему икона святителя Николы. Он указал на нее жене - «Николин образ!». Но родные увидели в этом направлении про­стую царапину на стене печи. В православном богословии нет однознач­ного толкования относительно галлюцинаций. Предположить, какой смысл заключало в себе это видение, от Бога ли оно или от лукавого, можно только судя по событиям, которые ему предшествовали, последо­вали потом. Надо обратить внимание на основные вехи жизни отца Ти­мофея. Он начинал служить в храме святителя Николы. Три года провел в лагерях и лишился здоровья исключительно за то, что был священни­ком. Явление иконы могло быть знаком, что страдания не бессмыслен­ны, его исповеднический подвиг принят, что священник достоин войти в Царство Небесное... И что страдать остается уже недолго. Нужно кре­питься. Скоро - смерть.

После видения иконы отец Тимофей впал в забытье. Прошло несколько дней, может, недель. 31 декабря 1933 года и 1 января священник лежал в беспамятстве. 2 января 1934 года он умер. Умер неслышно, как и жил. «И погас он, словно свеченька / Восковая, предыконная. / Мало слов, да горя реченька, / Горя реченька. Бездонная...»

Спустя примерно три месяца, в апреле, скончалась и жена отца Тимофея. Ее похоронили рядом с ним на старообрядческом кладбище в со­сновом бору близ Камельгина.

Во второй половине 1930-х годов дворцовскую церковь тоже превра­тили в клуб. Просуществовал он в бывшем храме немного - сгорел дот­ла. У камельгинского клуба-храма судьба была чуть-чуть иная.

Под старый новый год в 1942-м советские части выдавливали немцев из окрестных сел и деревень. Гитлеровцам не имело, смысла держать оборону, но «задаром» они уйти тоже не собирались. 13 января всех, кто жил в оккупированной деревне, от мала до велика, согнали в бывшую церковь и построенное рядом овощехранилище с соломенной крышей. Ворота подперли кольями. Невдалеке установили пулеметы. Что будет, люди поняли без объяснений.

У верующих первая мысль - исповедоваться. Друг другу, конечно. Немцы что-то завозились. Калужанин Мина Петрович Рубцов, который родом был из Камельгина (он, кстати, родственник того самого Ефима Рубцова. Не старообрядец. Его, шестнадцатилетнего паренька, тоже, как и других, загнали тогда в клуб), рассказал мне такой случай. В дерев­не жила женщина, которую звали тетей Машей, фамилии Мина Рубцов не знал. Слыла она очень набожной, отличаясь обостренным страхом греха. Уж если не стоит село без праведника, то ее можно было бы за такового почитать. Вдруг эта тетя Маша поворачивается к соседке и го­ворит во весь голос:

- Фрося, Фрося, прости меня ради Бога... Это я у тебя тогда капусту порубила. Я думала, тебе в колхозе дадут.

У оказавшихся рядом вытянулись лица.

А через узорчатые ледянистые разводы на окнах было видно, как го­рела деревня. Полыхал соседний с клубом дом. И было как-то странно, что же немцы мешкают. Впрочем, никто не сомневался, что до клуба и овощехранилища тоже дойдет очередь.

Вдруг ни с того ни с сего - грохот, похожий на взрыв. Пол в клубе вздрогнул. Стоявшие возле окон увидели яркий всполох, будто молния пробежала по земле. Потом еще взрыв. Шло время. Ничего не происхо­дило. Несколько человек, рискуя быть расстрелянными, выбрались на­ружу. Оказалось, что немцы - исчезли. В открытые двери народ повалил валом. В овощехранилище разобрали соломенную крышу, полезли оттуда через дыры - на выходе была пробка.

Вскоре в Камельгино вступили красноармейцы - кто на санях, кто пеший.

После освобождения люди расселились в сараях, по землянкам, уце­левшим надворным постройкам, в клубе-церкви.

Немцы не сожгли людей вот почему. По деревне был дан залп из «Ка­тюши».  Это его слышали камельгинцы. Судьба свела Мину Рубцова с человеком, который этот самый выстрел и сделал. Пальнул по пустому месту в центре деревни, где и близко ничего не было. О людях, которых собирались сжечь немцы, он и не догадывался. Просто захотелось «фри­цев» шугануть. Он сам толком не мог объяснить, зачем выстрелил. А немцы, похоже, решили, что это начинается обстрел, а за ним явится пехота и струсили, отступив раньше, чем намечали. Такова наиболее вероятная рационалистическая версия, почему спаслись камельгинцы.

Если случайность - следствие закономерности, то допустима и связь между покаянием готовящихся погибнуть людей и теми выстрелами по деревне из гвардейского миномета. Приходит на память книга Бытия из Библии, тот эпизод, когда Авраам спрашивает у Бога, уничтожит ли Он Содом, если там среди всех злодеев окажется пятьдесят праведников. «Если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие». Потом Авраам постепенно снижал цифру: сорок пять, сорок, тридцать, двадцать. Ответ оставался одинаков. «Авраам ска­зал: да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть, найдется там десять? Он сказал: не истреблю ради десяти» (Быт., гл.18).

Выходит, это чудо было - чудо людского покаяния, которое разум наш списывает на счастливый случай, на «игру судьбы».

Теперь на месте Трехсвятской церкви расположен обыкновенный дачный домик, огороженный сеткой-рабицей. Там, где была «Московс­кая» моленная - ровное место. Стараниями неравнодушных людей в де­ревне установлен скромный памятник камельгинцам, не вернувшимся с фронта. В Великую Отечественную погиб старший сын отца Тимофея Семен. Он воевал в конной разведке. Была возможность пристроиться писарем - отказался. Лошади были привычнее, чем чернила с бумагой. Но давал знать возраст. В одном из писем домой Семен Чванов жаловал­ся, что уже не в его годы скакать на лошадях, но «что поделаешь, надо защищать Родину...» Его убили зимой 1942 или 1943 года.

...В Камельгино я приехал первый раз в январе 1997-го. На дороге, что идет от соседних Дворцов через сосновый бор с кладбищем, встре­тился мне мужик в рыжем тулупе с поднятым овчинным воротником. Руки спрятаны в толстые и огромные, как мешки, рукавицы. Мужик правил каурой лошаденкой, стоя на коленях в санях, устланных соломой. Шапка - одно ухо кверху, другое вниз. Шнурок болтается, будто замерз­ший черный червяк. Борода в инее. И у лошади нижняя губа тоже вся белая. У обоих пар изо рта. Полозья саней - два бруса с квадратным сечением. Точно такие же на картине Сурикова «Боярыня Морозова». Некой дореволюционной стариной на меня повеяло, будто здесь остано­вилось время и не менялось ничего с начала века.

Через полгода случилось мне вновь побывать в камельгинских окре­стностях. Гуляя по кладбищу, отметил одну особенность: если на мо­гильном холмике лежит камень (а здесь многие могилы отмечены про­сто камнем), то его часто красят синей краской. Будто маленькое облач­ко прилегло в траве. Среди новых, ухоженных могил с оградами сбились кое-где в кучу, как зеленые овечки, старые едва приметные бугорки, почти сровнявшиеся с землей. Я попробовал отыскать могилы Тимофея Чванова и Евграфа Соловьева, дворцовского священника Иосифа Дво-рина, прослужившего в деревне более сорока лет, но безуспешно. Есть ли надписи на их крестах? Да есть ли, целы ли сами кресты? Я даже этого не знал. Я чувствовал себя, блуждая по кладбищу, как герой бу-нинского «Суходола», искавший могилы предков: «Долго бродишь по кустам, буграм и ямам, покрытым тонкой кладбищенской травой, по ка­менным плитам, почти ушедшим в землю, пористым от дождей, порос­ших черным мохом... Вот два-три железных памятника. Но чьи они? Так темно-золотисты стали они, что уже не прочесть надписей на них. Под какими же буграми кости бабушки и дедушки? А Бог ведает! Знаешь толь­ко одно: вот где-то здесь, близко».

На участке совсем свежих могил стояли полукругом возле одной жен­щины и пели стихеру из канона по умершему. Прислушался: по-старообрядчески поют, в унисон. Значит, не все, оказывается, забыто... Не то же самое ли это чудо, что произошло в Камельгине тогда, в сорок втором? Не таким ли чудом мы еще живы, русские?..

Через полгода случилось мне вновь побывать в камельгинских окре­стностях. Гуляя по кладбищу, отметил одну особенность: если на мо­гильном холмике лежит камень (а здесь многие могилы отмечены про­сто камнем), то его часто красят синей краской. Будто маленькое облач­ко прилегло в траве. Среди новых, ухоженных могил с оградами сбились кое-где в кучу, как зеленые овечки, старые едва приметные бугорки, почти сровнявшиеся с землей. Я попробовал отыскать могилы Тимофея Чванова и Евграфа Соловьева, дворцовского священника Иосифа Дво-рина, прослужившего в деревне более сорока лет, но безуспешно. Есть ли надписи на их крестах? Да есть ли, целы ли сами кресты? Я даже этого не знал. Я чувствовал себя, блуждая по кладбищу, как герой бу-нинского «Суходола», искавший могилы предков: «Долго бродишь по кустам, буграм и ямам, покрытым тонкой кладбищенской травой, по ка­менным плитам, почти ушедшим в землю, пористым от дождей, порос­ших черным мохом... Вот два-три железных памятника. Но чьи они? Так темно-золотисты стали они, что уже не прочесть надписей на них. Под какими же буграми кости бабушки и дедушки? А Бог ведает! Знаешь толь­ко одно: вот где-то здесь, близко».

На участке совсем свежих могил стояли полукругом возле одной жен­щины и пели стихеру из канона по умершему. Прислушался: по-старообрядчески поют, в унисон. Значит, не все, оказывается, забыто... Не то же самое ли это чудо, что произошло в Камельгине тогда, в сорок втором? Не таким ли чудом мы еще живы, русские?..

Примечания:

1 .Церковь. 1914. №30. С.725. Здесь же - фото храма.

2.ГАКО. ФР-202. Оп.1. Д. 94. Лл.321-322.

3.Следственное дело о.Тимофея Иванова и других, арестованных с ним - архив УФСБ по Калужс кой области. П-8168.