Художественное время "Жития" Аввакума находится на пороге новой литературы.

В "Житии" Аввакума нет непрерывности исторического времени, как в летописях, нет замкнутости времени, типичного для исторического рассказа, посвященного одному сюжету. В нем редки и самые датировки — как бы закрепляющие события во временной протяженности. В нем преобладает "внутреннее время", время психологическое, субъективное, связанное с трагическим мировосприятием Аввакума, отмечающее в большей мере последовательность событий, чем их объективную временную прикрепленность. Аввакум до крайности эгоцентричен в своем восприятии времени.

Аввакум указывает последовательность событий словами: "посем" (146, 150, 170, 172 и др.), (1) "потом" (149, 151, 156, 168, 169 и др.), "а се по мале времени" (144), "помале" (145), "после того вскоре" (146), "напоследок" (146), "егда" (147), "в то время" (144, 148, 156), "а опосле тово" (156), "в те жо поры" (169), "тотьчас" (160), "на другой год" (163), "в те поры" (163), "тогда" (167), "как привезли меня" (167), "ныне" (169) и т. д. Более подробные указания времени также, в сущности, подчеркивают лишь внутреннее время, без его соотнесенности с событиями истории или с точными хронологическими датами: "бысть же я третий день приалчен" (147); "сидел тут я четыре недели" (147); "в полтора годы пять слов государевых сказывали на меня" (148); "мучился я с месяц" (148); "и по трех днех" (148); "пять недель по лду голому ехали на нартах" (154); "скована держали год без мала" (165) и т. д.

Когда у Аввакума встречаются указания на точное время, то по большей части это отсчеты от событий своей же собственной жизни: "...а егда я был в Сибири" (175); "и как меня стригли, в том году страдала з детми моими" (177); "а егда еще я был попом" (177); "егда же аз в Тоболеск приехал" (177) и т. п. Это все внутренние вехи самой жизни Аввакума.

Когда нельзя определить точные размеры времени, Аввакум указывает приблизительные: "Было в Даурской земле нужды великие годов с шесть и с семь, а во иные годы отрадило" (152); "бился я з бесами, что с собаками, — недели с три за грех мой"  (173).

Кажется, что Аввакум и не стремится к точным указаниям на длительность времени, — для него важнее эта неопределенность времени, его зыбкость, текучесть, томительная длительность.

При этом он обобщает: рассказывает не то, как было, а как бывало. Отсюда формы глаголов, указывающие на длительность времени: "принашивали" (177), "бес меня пуживал сице" (177). Отсюда же подчеркивание многократности действий, невозможности сосчитать то, что с ним совершалось: "... и иное кое-что было, да што много говорить" (161); "и иное там говорено мно-гонько" (170). Жизнь больше рассказа о ней. Всего рассказать невозможно. Это удивление перед сложностью жизни, перед ее многообразием и это ощущение ее необычайной временной емкости. Аввакум в иных случаях преувеличивает длительность тех или иных событий, а если и не преувеличивает, то ощущает их как необыкновенно длительные, долгие. Длительность события — для него до известной степени знак его значительности. Каждое событие длительно при этом в самом себе. Он не заботится устанавливать связь между этими отдельными длительностями, восстанавливать общее течение жизни. "Житие" Аввакума изображает время вовсе не однонаправленным, как его изображали произведения предшествующего времени. Для Аввакума важна не внешняя последовательность событий, а внутренняя, и эта внутренняя последовательность заставляет его постоянно то возвращаться назад, то забегать вперед.

Начинается "Житие" по-старому — от рождения. Но это традиционное начало всех житий не ведет за собой традиционной последовательности в изложении. Порядок описываемых событий и порядок рассказа о них не совпадают. Аввакум пишет: "Рождение же мое в Нижегороцких пределех, за Кудмою рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть священник Петр, мати — Мария, инока Марфа" (143). Затем исчисляются годы: "Рукоположен во дьяконы двадесяти лет з годом, и по дву летех в попы поставлен; живый в попех осм лет и потом совершен в протопопы православными епископы, тому двадесеть лет минуло; и всего тридесят лет, как имею священъство" (143). Это последнее замечание как бы напоминает читателю о том времени, в какое пишется житие. И дальше эти напоминания о том времени, в какое пишется житие, все учащаются. Аввакум как бы смотрит на свое житие из определенной точки настоящего, и эта точка зрения крайне важна в его повествовании. Она определяет то, что можно было бы назвать временной перспективой, делает его произведение не просто повествованием о своей жизни, а повествованием, осмысляющим положение Аввакума в тот момент, когда он писал в земляной тюрьме, в наиболее патетический момент своей жизни. Перспектива в живописи появилась тогда, когда появилась потребность изображать действительность с точки зрения одного зрителя — самого художника. В России это была вторая половина XVII в. Перспектива времени появилась тогда же: это потребность, ведя повествование, не забывать и о том моменте, в котором находится пишущий. "В то время, — пишет Аввакум, — родился сын мой Прокопей, которой сидит с матерью в земле закопан" (144). "Сидит" — сейчас, в момент написания жития. "Не стригше, отвели в Сибирской приказ и отдали дьяку Третьяку Башмаку, что ныне стражет же по Христе, старец Саватей, сидит на Новом, в земляной же тюрме. Спаси ево, Господи! И тогда мне делал добро" (147). "Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан именуем в чернцах, — опосле на Москве у Павла митрополита ризничим был, в соборной церкви з дьяконом Афо-насьем меня стриг: тогда добр был, а ныне дьявол его поглотил" (148). "Говорил тогда и сказывал Неронов царю три пагубы за церковной раскол: мор, мечь, разделение. То и збылось в о д н и наша ныне" (148). "Дочь моя, бедная горемыка, Огрофена, бродила втай к ней под окно... Тогда невелика была, а ныне уже ей 27 годов, — девицею, бедная моя, на Мезени, с меншими сестрами перебивался кое-как, плачючи живут. А мать и братья в земле закопаны сидят. Да што же делать? Пускай горкие мучатся все ради Христа!" (152).

Аввакум видит свое прошлое из настоящего, соотносит случившееся когда-то с настоящим, прибегает к прошлому для объяснения настоящего. "Перспектива времени" так же "эгоцентрична", как и перспектива в живописи. Этот "эгоцентризм настоящего" — характерная черта аввакумовского автобиографизма. Он выражает свое нынешнее отношение к прошлому, сейчас прощает или бранит своих прошлых мучителей, сейчас благословляет своих прошлых сострадальцев, вспоминает о том, что с ними стало после событий или что с ними происходит в настоящее время, где они сейчас находятся, остались ли верны вере. Прошлое для него в известной мере настоящее. Подобно тому как появившаяся в русской живописи в XVIII в. линейная перспектива связывала изображенное на картине со зрителем, подчиняя изображение точке зрения зрителя, так и временная перспектива Аввакума связывала и его и его читателя с событиями его жизни, неудержимо влекла и того и другого к оценке прошлого с точки зрения настоящего момента.

Аввакум пишет об исцеленных им вдовах: "Изрядные детки стали, играть перестали и правилца держатца. На Москве з бояронею в Вознесенском монастыре вселились. Слава о них богу!" (154). Даже вспоминая о курочке, которая несла ему по два яйца на день, Аввакум обращается к настоящему: "И нынеча мне жаль курочки той, как на разум приидет" (155).

Настоящее вершит в "Житии" Аввакума суд над прошлым. Эта точка зрения на прошлое из настоящего, столь чуждая средневековью, развита Аввакумом с каким-то особенным восторгом, как своего рода открытие, которое давало ему чисто художественное наслаждение и поэтому проводилось часто, развивалось настойчиво, заставляло гиперболизировать оценки: "А что запрещение то отступническое, и то я о Христе под ноги кладу, а клятвою тою — дурно молыть [молвить ]! — гузно тру! Меня благословляют московские святители Петр, и Алексеи, и Иона, и Филипп, — я по их книгам верую Богу моему чистою совестию и служу; а отступников отрицаюся и клену, — враги оне Божий, не боюсь я их, со Христом живучи! Хотя на меня каменья накладут, я со отеческим преданием и под каменьем лежу, не токмо под шпынскою воровскою никониянъскою клятвою их. А што много говорить? Плюнуть на действо-то и службу-ту их, да и на книги-те их новоизданныя, — так и ладно будет! Станем говорить како угодить Христу и пречистой Богородице; а про воровство их полно говорить. Простите, барте (так!), никонияне, что избранил вас; живите, как хочете. Стану опять про свое горе говорить, как вы меня жалуете-подчиваете: 20 лет тому уже прошло; еще бы хотя столко же бог пособил помучитца от вас, ино бы и было с меня, о господе бозе и спасе нашем Исусе Христе! А затем сколко Христос даст, толко и жить. Полно тово, — и так далеко забрел. На первое возвратимся" (158—159).

Все "Житие" Аввакума — это рассказ о том, как его "жалуют-подчивают" никониане. Это рассказ о том, что совершалось и, главное, совершается сейчас. "20 лет тому уже прошло", но, в сущности, ничего не изменилось, как бы добавляет Аввакум. Борьба была и есть, велась и ведется. Мучения все те же. Вся жизнь — один подвиг, и он еще не кончился. Поэтому ни один рассказываемый им эпизод не завершен в прошлом; имеет продолжение, упирается в настоящее. Рассказывая о том или ином лице, Аввакум вспоминает и о его судьбе в настоящем: кем он стал, где мучается или где еще мучает других.

Поэтому и о прошлом он говорит не как о закончившемся, единичном, а как о чем-то продолжающемся, многократно повторяющемся и подбирает соответствующие слова и грамматические формы, подчеркивая неопределенность и незаконченность случившегося и случающегося: "Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится — кольско гораздо!"; "в ыную пору, бредучи, повалилась (протопопица бедная. —Д. Л.), а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалилъся" (154); "в ыную пору, бивше меня, на кол было посадил, да еще бог сохранил!" (158).

Отсюда и формы многократности: "В дом принашивали матери деток своих маленких" (177); "бес меня пуживал сице" (177), и формы настоящего времени. Отсюда же и подчеркивание того, что рассказанное — только часть того, что произошло: "И иное кое-что было, да што много говорить? Прошло уже то!" (161); "да и иное кое-что ей сказано в те поры было" (163); "о том много говорить. Бог их простит! Я своево мучения на них не спрашиваю, ни в будущий век" (165). Отсюда же и постоянное напоминание читателю о том, что он пишет только то, что вспоминает — не больше: "Помнится, Офимъею звали" (176). Отсюда же и многократные обращения к слушателям, к читателям, а больше всего к своему соузнику Епифанию: "Бывало, отче (обращение к Епифанию.—Д Л.), в Дауръской земле,—аще не по-скучите послушать с рабом тем Христовым, аз, грешный, и то возвещу вам, — от немощи и от глада великаго изнемог в правиле своем" (162); "а опосле тово вскоре хотел меня пытать: слушай, за что" (156); "виждь, слышателю: не страдал ли нас ради Еремей" (157); "еще вам побеседую" (167); "а еще сказать ли тебе, старец, повесть?" (176); "ну, старец, моево вякания много веть ты слышал" (178). В одном месте "Жития" эти обращения к слушателям и к соузнику Епифанию переходят в непосредственную беседу: Аввакум задает письменный вопрос Епифанию и получает от него немедленный ответ, который тот вписывает своею рукою непосредственно в рукопись (158).

По существу, "Житие" Аввакума — это проповедь, в которой проповедник ни на минуту не забывает о том, где и при каких условиях он говорит, к кому обращается.

Мы видели уже выше, что проповедь ведется в настоящем времени. "Житие" Аввакума также часто ведется в этом настоящем времени проповеди — особенно там, где Аввакум излагает общие вопросы, описывает миропорядок, природу, нравы людей вообще.

Характер проповеди определяет и свободное расположение рассказываемых эпизодов. Все они имеют нравоучительный характер. Именно поэтому для Аввакума неважно, в какой исторический момент произошло то или иное событие его жизни, и неважен строгий хронологический порядок. Он располагает рассказываемые эпизоды свободно, соблюдая лишь приблизительную последовательность, и то только в начале своего "Жития", не соотнося их с событиями русской истории в ее целом. Чем ближе к концу, тем свободнее его рассказ. Он вспоминает отдельные эпизоды и располагает их не хронологически, а скорее тематически.

Типичны в этом отношении те вводные слова, которыми Аввакум "подключает" к своему рассказу отдельные эпизоды: "Простите, еще вам про невежество свое побеседую" (172); "еще вам повесть скажу" (176); "а еще сказать ли тебе, старец, повесть?" (176).

Аввакум нанизывает рассказ на рассказ. Рассказы часто заканчиваются общим рассуждением, говорящим о том, что происходит в мире в настоящее время: "Так-то бог строит своя люди!" (144); "так-то господь гордым противится, смиренным же дает благодать" (145); "любил протопоп со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца" (152); "Богу вся надобно: и скотинка и птичка во славу Его, пречистаго Владыки, еще же и человека ради" (155); "а все то у Христа-тово-света наделано для человеков, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень, преходят; скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; сьесть хощет, яко змия; ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщался доволно, без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает, и не вем, камо отходит: или во свет, или во тму, — день судный коегождо явит!" (159).

Это художественное и грамматическое настоящее, пронизывающее весь рассказ Аввакума, постоянные обращения к современности, сопоставления с нынешним положением увеличивают проповедническую действенность произведения, цель которого — показать, как автор верует, исповедует, живет и умирает: "Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю" (143).

Но "Житие" Аввакума — все же не проповедь. В "Житии" все гораздо сложнее. И, конечно, сложнее, чем в проповеди, обстоит дело и с художественным временем. Все "Житие" пронизано ожиданием конца, смерти, предстоящего еще более страшного мучения. Настоящее, несмотря на всю его важность в произведении, — мимолетно. Настоящее зыбко. Аввакум ждет не только конца для себя, но и наказания для одних, награды для других. Говоря о Козме, который опекал его в Пафнутьевом монастыре, Аввакум замечает: "Ведает то Бог, что будет ему!" (164).

Интерес Аввакума к своему прошлому и настоящему не "исторический" и не автобиографический, а "философский": это лишь повод для размышлений, для отчета перед самим собой и для проникновения в загробное будущее. Аввакум крайне эгоцентричен. Он погружен в мир своих страданий, но думает он о них и пишет о них не для того, чтобы создать "историю своих мучений", а чтобы и самому подумать о своем будущем и других заставить подумать о себе. Это суд над собой и суд над другими: как бы преддверие Страшного суда, о котором он беспрерывно и напряженно думает. С этой точки зрения он и пишет о себе, о своей борьбе, о колебаниях царя в отношении к нему и к вере, о поведении отдельных лиц и т. д. Это не только наставительные примеры, которыми каждый проповедник уснащает в дидактических целях свои проповеди, — это приговор себе и окружающим.

Описывая события большой иногда давности, Аввакум прибавляет от себя: "Бог их простит!" (165); "спаси ево, Господи!" (147); "слава о них Богу!" (154). Он пытается даже вмешаться в грядущую судьбу каждого: "Я и ныне, грешной, елико могу, о нем Бога молю" (169). Его мучит ложь, сказанная им много лет назад, и он молит о прощении (158). Он проверяет правильность своего пути. Ничто для Аввакума не кануло в неизвестность, ничто не прошло. Он знает, что у Бога все в расчете. О развязывании всех узлов, завязанных в жизни, о приведении в ясность всего сделанного им и другими он и печется. За одних он молится, для других он ожидает кары и сетует. За все будет награда или наказание. Поэтому прошлое у Аввакума обращено не только к настоящему, но главным образом, в конечном счете, — к будущему. События, самые обыденные, совершаются "под знаком вечности" и под знаком грядущего Страшного суда.

Эта позиция Аввакума по отношению к "смешению времен" прямо заявлена им в "Житии": "Дивна дела Господня и неизреченны судбы Владычни! И казнить попускает, и паки целит и милует! Да что много говорить? Бог — старой чюдотворец, от небытия в бытие приводит. Во се петь в день последний всю плоть человечю во мъгновении ока воскресит. Да кто о том разьсудити может? Бог бо то есть: новое творит и старое поновляет. Слава Ему о всем!" (170).

"Житие" Аввакума тоже творит новое и "старое поновляет". Оно переводит все, что было, в план современности, в настоящее, а настоящее приобщает к будущему.

Многое в "Житии" Аввакума сближает его художественное время с художественным временем произведений новой литературы: субъективность времени, взгляд на прошлое из авторского настоящего, своеобразная перспектива времени, обусловленная появлением индивидуализированной авторской личности. Отдельные приемы введения настоящего в повествование, перестановки событий в рассказе напоминают собой аналогичные явления в литературе нового времени. Но многое и отличает художественное время "Жития" от художественного времени произведений новой литературы... Особое настоящее время, воспринятое в свете общего движения мира к своему концу, состояние ожидания смерти, Страшного суда резко отличают художественное время "Жития" Аввакума от художественного времени новой литературы, набрасывая на него отблеск характерных для древнерусской литературы "аспектов вечности". Правда, "вечность" та, древнерусская, находилась вне человека, эта же "вечность" была напряженно субъективной. Аввакум горел на огне, жегшем его изнутри.

----------------

1 Ссылки на страницы даются по изданию: Робинсон А. Н. Жизнеописания Аввакума и Епифания. Исследование и тексты. М., 1963.